О своей же дальнейшей судьбе Алексей просил не тревожиться,
а умолял лишь не поминать его злым словом и, дабы честь имени Измайловых
оберечь, исхлопотать ему отставку.
«Вечно буду за вас Бога молить, ваше сиятельство, и почитать
лучшим, мудрейшим и добрейшим отцом из всех, кто прежде жил и ныне здравствует.
Прощайте. Простите меня. Остаюсь недостойный сын ваш Алексей», – так заключил
он сие письмо.
Не перечитывая, отправил его в Москву с нарочным, а потом
велел немедля собирать себе вещи и возок закладывать. Путь он себе определил на
Днепр, в Запорожье, где жил его дядюшка, отцов брат. У него намеревался просить
Алексей протекции для поступления в казачий полк сичевиком, намереваясь
полностью изменить судьбу, взять иное имя, а если Господь явит ему особую
милость – и голову сложить, освобождая вместе с лихими запорожцами русских
пленников из турецкой да крымской неволи.
Он уехал, скрылся в рано упавшей осенней тьме, и дожди,
будто струи Леты, смыли на дороге его след.
Глава 12
Седой беркут
Здесь, в низовьях Волги, сентябрь – нечто совсем иное, нежели
в тех северных краях, где сливается она с Окою. Ни студеных порывов ветра, ни
затяжных, пронзительных дождей, ни серо-свинцовых волн, бьющих в желтеющие
берега. Здесь царило, бушевало, свирепствовало лето, и Лизе чудилось, что
никогда не было в мире холода, никогда не было осени, ледяных брызг, урагана,
затопившего лодку…
Год тому назад… Да, уже год миновал с того дня, как в
Ильинской церкви повенчалась она с единокровным братом, затаенная любовь к
которому все еще тлеет в самых сокровенных глубинах ее сердца.
Лиза так резко замотала головою, прогоняя тяжкие мысли, что
старый киргиз, птичий хозяин, рядом с которым она стояла, испуганно вскинулся,
разлепив узенькие щелки глаз и лопоча что-то возмущенное этой простоволосой
неверной; и орлы его тоже встревожились, вытянули шеи, захлопали крыльями,
сразу сделавшись похожими на всполошившихся кур, но один все так же сидел
недвижим – серый, пепельный, с белой макушкой, будто до срока поседевший от
какого-то своего, человеку неведомого, орлиного горя, и взор его был столь
суров и высокомерен, что Лиза невольно устыдилась.
– Якши! Якши беркут! – негромко проговорил кто-то за ее
спиною, и к продавцу птиц подошел невысокий калмык в темно-коричневом бешмете и
малахае из серо-рыжего меха карагана – степной лисы. – Якши беркут! Этого беру!
Он сделал знак продавцу, и тот проворно разомкнул звено
цепочки, коей птица была привязана. Покупатель протянул левую руку, защищенную
кожаной, затейливо расшитой рукавицею, и белоголовый беркут послушно
перепорхнул со своей жердочки на эту незнакомую руку.
Киргиз восхищенно причмокнул:
– Ай-йя! Твоя птица! Твоя! Тебе уступлю задешево. Задаром
отдам!
Лиза тихонько усмехнулась. За два базарных дня она немного
научилась разбираться в ценах. Беркут – не хлопчатая бумага и не арбуз, тут определение
стоимости вовсе непостижимо. За иного беркута калмыки с радостью отдавали
прекрасную лошадь, а за другого, на взгляд Лизы, совершенно такого же, жалели
барана корсаковской мерлушки, которая здесь почиталась самой мелкой монетой.
Вот и сейчас за невидного собою беркута калмык в лисьем
малахае отдал не коня даже, а высокую и надменную тонконогую верблюдицу! Уходя
со смирно сидевшей на его руке птицею, калмык вдруг сверкнул в ответ такою
несдержанно-счастливою улыбкою, что тонкое, смуглое, сурового очерка лицо его
со сросшимися бровями и узенькой бородкою, обегающей щеки, вспыхнуло девичьим
румянцем и сделалось вовсе молодым. Лиза невольно улыбнулась тоже, и пригожий
калмык задержал на ней пристальный взгляд, вспыхнувший еще большим восхищением при
виде этого смугло-румяного круглого лица, озаренного светом серо-голубых глаз в
опушке длинных, почти до белизны выгоревших ресниц. Вскочив верхом и держа
беркута на рукавице, калмык вдруг похлопал по крупу коня сзади, призывно глядя
на Лизу.
Да ведь он приглашает ее ехать с ним! Какое-то мгновение она
стояла, оторопев, потом пожала плечами, отвернулась и стояла так, пока за
спиной не раздался топот копыт.
Это могла быть просто шутка, не стоило и внимания обращать.
Но во взгляде калмыка вдруг появилось нечто пугающее, внезапно напомнившее Лизе
Вольного. Неприкрытая похоть – вот что это было!
Лиза опасливо поглядела вслед всаднику, в который раз
подивившись, как легко степняки переносят зной, оставаясь в своих тяжелых
одеждах да пышных мехах бодрыми и свежими. И вдруг она показалась себе такой
потной, разомлевшей, неряшливой да растрепанной, что, сверкнув позеленевшими от
злости глазами, резко повернулась и торопливо пошла прочь с базара.
Да и то сказать, Леонтий с Готлибом небось заждались.
Достанется ей на орехи.
Где там! Леонтий будто и не заметил столь долгого ее
отсутствия. Строчит в тетрадке, записывает, что Готлиб рассказывает ему, порою
сбиваясь на немецкий, но чаще обходясь русской речью, выражаясь, как всегда,
складно и степенно, разве что слишком твердо выговаривая слова.
– Рассеянные в великом множестве по Яицкой, Калмыцкой и всем
Волжским степям черепокожные, сиречь раковины, во всем сходны с морскими,
которые в реках не находятся, – вещал Готлиб.
– Чем же ты пояснишь сие? – с уважительным любопытством
спросил Леонтий, но собеседник отвесил ему легкий поклон:
– В свой черед желал бы изведать твое ученое мнение!
Голос и манеры Леонтия враз изменились, и он отвечал в тон Готлибу,
словно не в двуколке, грубо сбитой, сидели оба, а стояли в собрании
высокомудрых мужей:
– Полагаю, из сего вполне свидетельствует, что возвышенная
страна, между Волгою и Доном лежащая, и так называемый Общий Сырт между Волгою
и Яиком были древние берега пространного моря! Море, как вместилище разных
чудовищ, рыб и черепокожных, таковым же подвержено переменам, как и матерая
земля. Там было морское дно, где ныне лес, степь, где ныне славные города
построены!
«Дитя!» – снисходительно подумала Лиза, запрыгивая на тяжело
груженную мешками и бочонками телегу.
Высокоученые мужи разом к ней обернулись; лицо Готлиба, как
всегда в ее присутствии, приняло кислое, недовольное выражение, а загорелые
черты Леонтия смягчились ребяческой восторженной ухмылкою.
