– Устала я! – Лиза привычно привалилась головой к Леонтиеву
худому плечу, обтянутому пропотелою рубахою, и прикрыла глаза, словно давая
понять, что спорам натуроведческим мешать не намерена, однако заранее зная, что
Готлиб сейчас погрузится в привычное свое благочестивое уныние, Леонтий – в
нерассуждающее блаженство, а она сама – в ожидание привычного покоя. Однако на
душе было тревожно.
* * *
Покой! Она жаждала только покоя. Именно ради этого покоя
там, на волжском берегу, лишь скрылся из глаз Вольной и соватажники, схватила
вдруг за руку смятенного Леонтия и залилась слезами. Он смотрел на нее
испуганно и недоверчиво, и Лиза, с проснувшейся в ней почти сверхъестественной
проницательностью, поняла, что он готов сейчас куда глаза глядят броситься,
несмотря на зарождающуюся любовь и тягу к девушке, ибо чует в ней угрозу своему
делу, душевному ладу с самим собой; чует, что не кончится для него добром
путь-дорога совместно с этой девицею, к которой, видно, так и липнут напасти.
Лиза понимала все и даже жалела Леонтия в этом его страхе, но еще больше она
жалела себя. А потому рыдала самозабвенно, не стыдясь, пока сил у него не стало
более усмирять жалость к ней, пока не прижал он ее к себе.
Тою же ночью, стремясь еще крепче приковать его, Лиза,
втихомолку зубы стискивая, положила себе на грудь его дрожащую ладонь и,
замерев, ждала еще несколько долгих минут, пока зов плоти не восторжествовал
над присущей Леонтию осторожностью и он не ринулся в ее объятия.
Был Леонтий, как оказалось, еще более неопытен, нежели она
сама, потому притворные стоны боли за чистую монету воспринял, а следы урона,
причиненного Вольным, счел за последствия своего вторжения. И вмиг позабыл он
про страх и ревность, зная отныне лишь одно: как можно скорее повенчаться с
Лизою. Великих трудов стоило ей от церквей его отваживать, то на одно, то на
другое ссылаясь, а пуще – на невозможность совершить сей шаг без родительского
благословения.
Конечно, лучше всего повенчаться с Леонтием и забыть о
былом, но ведь проклятый злобесник Вольной не только тело ее растревожил своею
похотью, но и душу, когда вложил в ладонь серебряный перстенек.
С ним, с перстнем этим, Лиза была не безродная сирота,
воспитанная из милости, но княжна Измайлова; и хотя эти сполохи тщеславия
старалась скрывать даже от себя самой, в ее отговорках насчет батюшкиного
благословения крылась немалая истина.
Все лето разделяла она с Леонтием ночью ложе без особой радости,
а днем – странственный путь по окрестным Волге местам, от Василя к Саранску,
Симбирску, а затем и к Царицыну. И каждый новый день уводил ее все дальше и
дальше от Нижнего, а тем паче от подмосковного имения Измайловых.
Колечко сковывало палец… И спроси кто-нибудь, чего Лиза
хочет, сделав случайного попутчика своим полюбовником и забредя с ним в
неведомые прежде просторы российские, чего ждет впереди, она затруднилась бы
ответить.
Ей грезилось, что и жизнь в Елагином доме, и долгая болезнь
в лесу, у Татьяны, и это путешествие с Леонтием – всего лишь длинные,
извилистые коридоры, которые она непременно должна миновать, чтобы однажды
войти в некую нарядную залу; чужие судьбы непременно должна избыть, чтобы
однажды очнуться в своей, настоящей жизни. А коли так, коли здесь все чуждое и
непостоянное, то не все ли равно, чем питаться, во что одеваться, на какие
звезды глядеть, засыпая, и каким путем идти, проснувшись поутру? Тем более что
путь этот, путь по огромной, пустынной, спокойно дремлющей России, отнюдь не
был ей неприятен.
По утрам из розовой купели облаков рождалось ослепительное
солнце и, стремительно взобравшись в вышину, являло растерянным и восхищенным
Лизиным глазам спокойную и тревожную красоту пологих и возвышенных берегов
волжских, всех этих Дятловых и Жигулевых, Сокольих, Лысых, Увиежских и прочих
разновысоких и равнопрекрасных гор, пространных, густых лесов, спокойного
прибежища многому зверью и птице; плавное течение волжских волн; безупречную
красоту прозрачного синего неба. А под вечер светило медленно снижалось,
скрывалось в заволжских далях, раскидывая над землею дивный расписной плат…
Судьба, похоже, смягчилась к Лизе и как бы отступилась,
отложила свои проказы, лишь издали наблюдая за их с Леонтием неспешным и
благополучным путешествием.
Так и длилось их путешествие, дни переливались в ночи, а
ночи – в дни, наполняя чашу жизни, которой жила теперь Лиза, медленно и мерно.
К исходу августа странники добрались почти до Царицына, и здесь-то Леонтий
встретил Готлиба.
Велико было изумление Лизы, когда ее спутник с
нечленораздельным восторженным воплем вдруг бросился к какому-то долговязому,
рыжему, веснушчатому человеку в черных штанах до колен, черных чулках и черном
коротком камзоле; и с лица незнакомца сошло неприязненно-отчужденное выражение,
сменившись детским восторгом.
Готлиб Кербель оказался университетским товарищем Леонтия.
Вся его дальняя и ближняя родня входила в реформаторскую секту Герен-Гитер,
издавна поселившуюся неподалеку от Царицына, в селении Сареп. Готлиб нашел в
устройстве реформаторов столь много близкого своей натуре, что отныне и не
помышлял об иной жизни.
Недолго думая, Готлиб зазвал Леонтия в свое селение, и тот,
понятное дело, сразу согласился со свойственным ему любопытством ко всему
новому. И только тогда оба вспомнили про Лизу, которая скромно ожидала в
сторонке. Странное дело – она без возражений и расспросов следовала за Леонтием
куда угодно, в голову не входило спорить, но сейчас, при виде Готлиба и его
постной физиономии, ее внезапно охватила невыносимая тоска. Более всего
хотелось схватить Леонтия за руку и увлечь прочь; однако она не сделала этого, не
нашла в себе решимости. И напрасно, ибо, хотя ничего дурного Готлиб не причинил
ни ей, ни Леонтию, но все-таки оказался неким связующим звеном в той цепочке
случайностей, которая и привела к дальнейшим злоключениям…
Лизу поразили чистота улочек и домов в Сарепе, ухоженные
сады, разбитые не столько для произрастания нужных в пищу ягод и плодов,
сколько для отрады глаз и украшения степи, где раскинулся городок.
И уж конечно, в полное остолбенение привели ее деревянные
трубы, проведенные с холмов, где находились источники воды, в водоем посредине
селения, а оттуда – в поварню к каждой хозяйке. Однако, когда миновали первые
дни удивления, им на смену явилась жесточайшая скука. Вытянуть лишнее словцо из
унылых, замкнутых немок оказалось не легче, нежели иссечь воду из скалы.
Один только раз среди этих чужих и чинных людей почуяла она
живую, родную душу.
Как-то раз, зевая на крылечке, Лиза увидела, что от семейных
домиков, озираясь, бежит к высокому осокорю белоголовый мальчонка лет пяти.
Оглянувшись и никого не увидев, он проворно вскарабкался на дерево, к самому
гнезду скопы.
