Она была молчалива и послушна, безропотно исполняла все
причуды Анзан; и если не сидела за прядением, не скребла, отмывая, котлы,
донджики и тавыги
[22], то бродила вокруг улуса, глядя на траву, на небо, на
последних, еще не улетевших птиц… И каждый раз, возвращаясь с пастбищ, на
которых Хонгор собирал свои табуны, готовясь к перекочевке, он боялся, что
больше не увидит Эрле, что она ушла в степь и не вернулась. И когда Анзан,
бормоча что-то о коварных смутителях, которые после смерти попадут в кровавое
море, где они будут плавать, не в силах достичь берегов, все же приводила Эрле,
найдя ее где-нибудь, где текла вода и шумели невысокие деревца, Хонгор твердо
знал, что отдал бы десять лет жизни, чтобы узнать, о чем она думает, глядя на
воду, слушая шум листвы, о чем она все время молчит.
О чем же она думала?
Ее думы были отчасти думами Эрле, которая изо всех сил
пыталась выжить в чужом мире, среди чужих людей, а отчасти думами Лизы о
Леонтии.
Только теперь пришла к ней истинная боль утраты,
единственным спасением от которой были слезы. Хонгору как мужчине не понять
было, что вовсе не страх перед степью, не злые чары близко глянувшей в глаза
смерти удерживали ее в улусе. Здесь она была не одна! Здесь, между откровенной
ненавистью Анзан и тайной любовью Хонгора, она была словно меж двух стен,
худо-бедно сдерживающих напор любого ветра Судьбы. Конечно, окружи ее одна лишь
ненависть, она предпочла бы убежать куда глаза глядят. Но смуглое, худое лицо
Хонгора… его узкие, темные глаза, жаркий взгляд, проблеск улыбки на твердых
губах, его негромкий, очень низкий голос, звук которого иногда заставлял Эрле
трепетать от непонятного, непостижимого, радостного страха… Выражением лица,
голосом, взглядом он словно бы всегда обнимал Эрле, защищал ее; и если она о
чем-то жалела, то лишь о том, что он почти не позволяет своим чувствам
прорываться на волю. Эрле иногда даже радовалась ненависти Анзан, потому что
при ее вспышках привычная сдержанность Хонгора изменяла ему.
Так случилось и в ту ночь, когда ее раненая душа не
выдержала и толкнула вон из кибитки на ветер и снег, вон из улуса, где ей не
быть своей, родной, понятой. Любимой…
Нет. Она не хочет больше ничего. Она не выдержит больше
ничего!
Эрле шла как могла быстро, зная, что обратно ее уже не
вернет никакая сила, что зимний ветер скоро закружит ее, собьет с пути,
ослепит. Онемевшие ноги едва отрывались от мягкого, неглубокого снега.
Мерещилось, будто движется она по мягкой, пышной перине, ветер – вовсе не
ветер, а огромное лебяжье одеяло, которое укутывает ее плечи.
Конечно, Эрле могла бы упасть и умереть прямо здесь. Но ей
все же не хотелось быть одной в последний миг жизни. Она вгляделась в темноту.
Да, кажется, уже близок тот курган, на котором стоит каменная баба.
– Ничего, ничего, – застывшими губами прошептала она. –
Ничего. Уже недолго.
И, держась за сердце, готовое разорваться от горя и любви,
она побежала, обгоняя бродившие над степью стада испуганных звезд.
В это время из-за рваной тучки выплыла луна. И Эрле увидела,
что заветный курган в двух шагах.
Ноги уже плохо слушались; она взобралась на курган на
четвереньках и, с трудом выпрямившись, вцепилась обеими руками в покатые
каменные плечи, став вровень с кумиром.
Пустые глаза, занесенные вековой пылью, глянули в ее глаза;
и она почувствовала, что руки ее стали вдруг такими же каменно-застылыми, как
плечи статуи.
Мгновенный ужас пронзил ее стрелой, и Эрле подумала, что,
будь она волчицей, бежала бы прочь отсюда, поджав хвост, завывая оттого, что
чувствует на спине этот угрюмый, немигающий взор! Но она только теснее приникла
к идолу и смежила ресницы.
Сколько времени минуло? Мгновение? Ночь? Год?..
Чей-то голос кричал, звал ее. Алексей? Это он? Как там, на
Волге?
Нет. Зовут не Лизоньку.
«Эрле! Эрле!»
Кто-то вдруг налетел сзади, окутал ее бесчувственные плечи
тяжелым мехом, завернул окоченелое тело в огромную доху, подхватил и бросился
вниз с кургана, но оступился и упал, не выпуская ее из объятий.
– Эрле! Эрле! О месяцеликая! Лотос благоуханный!
Жаркий шепот Хонгора растопил лед, сковавший сердце, и
пролился тот лед внезапными слезами. Эрле вдруг вся потянулась к Хонгору, не
открывая глаз, прижалась к его губам…
С той хмельной ночи Хонгор с Эрле не возвращались в улус.
Хонгор увез ее в степь, туда, где горы-клыки преграждали путь степным ветрам.
Никому ничего не надо было объяснять и рассказывать. Мужчина властен над своею
судьбою и над судьбою своих женщин. Их же удел – покоряться ему и в горе, и в
радости. Его воля – вот ее доля.
Хонгор и Эрле жили в убогой кибитке как настоящие
отшельники, если бывают отшельники, которые живут вдвоем. Эрле давно потеряла
счет дням: порою ей казалось, что она жила так всегда, что всю жизнь будет она
просыпаться чем свет на кошме, уткнувшись в горячее плечо Хонгора, а потом,
приподнявшись на локте, долго смотреть в спящее лицо.
И это странное лицо, и голос, произносящий дикие, резкие
слова, и одежда, и походка, и стать, и даже запах – все по отдельности было в
нем чужим и даже пугающим, но вместе как-то необъяснимо слагалось в
единственный, дорогой образ Хонгора, князя степей, владевшего телом Эрле так же
свободно, щедро, безмятежно, как владел он просторами своих степей.
– Мы назовем его Энке или Мэнке, Спокойствие или Вечность, –
твердил ночами Хонгор, – если это будет сын. А дочь, которая унаследует красоту
своей матери, подобную ранней весне, мы наречем Эрдени-Джиргал,
Драгоценность-Счастье!
Голова Эрле покоилась на смуглом плече Хонгора, его
загорелая рука обнимала ее, но не было в такие минуты более далеких людей.
Ребенок Хонгора – тугой, смуглый, с узкими черными
глазенками… Чужие черты. Чужой говор. Чужая судьба!
Ну что же. Он искал в ней то, чего не смогла ему дать Анзан.
А Лиза искала в нем то, чего не смогли ей дать Леонтий и, конечно, Алексей.
Тело Хонгора, его руки!.. И, слившись, эти две вспышки неудовлетворенных
желаний рассеивали тьму степной ночи, высвечивая вечную истину: единение двоих
не может длиться долго, и всякая любовь обречена.
