Сестрицы несколько умели рисовать, сделали успехи в танцах –
в тех, понятно, что плясывали в пору молодости их наставницы. И хотя, конечно,
все это было далеко от утонченной светской дрессировки, их можно было
представить в приличном обществе, не краснея за манеры и обхождение.
Но обе сестрицы также кухарничали, превосходно
рукодельничали: шили, плели кружева, вышивали в пяльцах, вязали носки. Умели
мыть белье, знали секреты простонародных зелий, которыми следует пользовать
разные хвори… Словом, их воспитание и образование было самой причудливой смесью
провинциализма и светскости.
Обе ничего не ведали о своих родителях. Единственное, что
сообщили им со временем, – они не родные сестры, а кузины, а отцы да матери их
сгибли от морового поветрия. Тем и удовольствовались.
Им ни в чем не было различия – ни в одежде, ни в еде, ни в
добром или худом слове. Они носили одинаковые салопы, рубахи, сарафаны, платки.
Две одинаково причесанные головки, льняная и русая, одинаково прилежно
склонялись над книгою или шитьем. Они были ровесницы и крещены одноименно. Но
прошло совсем немного лет, и стало ясно, что нет в свете двух менее схожих
существ, чем эти сестрицы: Лисонька и Лизонька.
Лисонька заневестилась рано. Ей не было еще и тринадцати,
когда ее большие глаза, темно-карие, зеркальные, обрели то умильно-застенчивое
выражение, которое заставляло мужчин невольно оглядываться на нее. Одетая
по-русски, как и полагалось девушке из небогатой обывательской семьи, она
держалась с ужимками настоящей барышни.
Высокая ростом, как и ее сестрица, Лизонька была поплотнее,
покрепче, но лицо – что у ребенка: крутолобая курносенькая простушка! Хороша у
нее была только коса: длинная – до подколенок, толстая – едва обхватишь,
шелковистая – не чета сестриной! Надо лбом и на висках по-детски завивались
кудряшки. Глаза у нее были очень светлые, серые, с тем молочно-мутноватым
налетом, который можно увидеть у младенцев или у людей, проснувшихся после
долгого крепкого сна. Несколько неловкая, она и впрямь казалась вечно
дремлющей, что, впрочем, не мешало ей и работать споро, и в науках опережать
хваткую, да забывчивую Лисоньку. Редко, очень редко, лишь под действием самых
сильных потрясений, слетала с нее эта сонливость. Всего один такой случай могла
бы привести Неонила Федоровна, но уж он-то надолго запомнился ей!
Было девушкам тогда лет по шестнадцати.
Настал день первого мая. С самого утра по улицам начали
ездить рейтары с трубами и во всеуслышание объявляли, что по окончании обедни
имеет быть военный парад, а затем увеселения с музыкой и потешными огнями в
честь годовщины основания Вознесенско-Печерского монастыря.
Вся Благовещенская площадь была уставлена каруселями и
балаганами, помостами для музыкантов. Говорили, что нижегородская военная
команда должна показать примерное сражение. А пушкарский мастер якобы
приготовил фейерверк с бенгальским огнем, который и собирался запалить на
Поганом пруду.
А невдалеке, на Откосе, в закоулочках, вершилась иная
потеха. Здесь появился сергач
[5].
Поводырь медведя был примечателен. Цыган высоченный, косая
сажень в плечах, курчавый с проседью, бородатый да горбоносый – красавец собою,
да беда: с одним глазом – карим, горящим, выпуклым. Второй глаз его был прикрыт
сморщенным, стянутым веком со шрамом. Этот невольный прищур придавал красивому
лицу цыгана выражение злобного лукавства. Впрочем, на то мало обращали внимания,
наверное, потому, что нелукавого цыгана еще никому видеть не приходилось. Да и
медведь у него был хорош: громадный, с лоснящейся от сытости шерстью, со
светлыми пятнами на загривке, изобличавшими матерый возраст.
– Ну-ка, Михайла Иваныч, поворачивайся! – басил цыган, и
никто не замечал сию обмолвку, что медведя не Михайлом Потапычем, как испокон
веков на Руси ведется, а Михайлой Иванычем он кликал.
– Ну, ну, морэ![6]
Привстань, приподнимись, на цыпочках
пройдись, поразломай-ка свои кости! Вишь, народ собрался на тебя подивиться да
твоим заморским штукам поучиться! – балагурил цыган.
Левой рукой он держал цепь, привязанную к широкому ременному
поясу, а правой – увесистую орясину, на которую медведь изредка неприязненно
косился. Повинуясь руке хозяина, который дергал и немилосердно раскачивал цепь,
зверь сперва с необычайным ревом поднялся на дыбы, а затем начал истово
кланяться на все четыре стороны, опускаясь на передние лапы.
– А покажи-ка ты нам, Михайла Иваныч, как молодицы, красные
девицы в гости собираются, студеной водою умываются!
Медведь принялся что было мочи тереть лапами морду.
– А вот одна дева в зеркальце поглядела, да и обомлела: нос
крючком, голова тычком, а на рябом рыле черти горох молотили! Ну, раздоказывай,
Михайла Иваныч! – прокричал цыган.
В ответ медведь приставил к носу лапу, заменившую на сей
случай зеркало, и страшно перекосил свои маленькие глазки, выворотив белки.
Это было до того уморительно, что зеваки зашлись от смеха,
сгибаясь пополам и утирая слезы, не в силах уже ни рукоплескать, ни кричать.
Даже Неонила Федоровна, бывшая в числе зрителей цыганской
потехи, искривила в улыбке тонкие губы. А сестрицы, позабыв об ужимках
благовоспитанных барышень, заливались от всей души.
– Ой, бэнг![7]
Ой, уважил, батюшка-князь Михайла Иваныч! Ой,
распотешил, твое сиятельство! – выхвалял цыган зверюгу, тряся цепью и яростно
сверкая единственным оком.
Всякий норовил поближе глянуть на высокочтимого медведя. И
колобродившая толпа ненароком вынесла Неонилу Федоровну с девочками вплотную к
цыгану. Она глянула на сергача пристальней и вдруг ахнула так, что девицы враз
оборвали смех и подхватили обмершую тетеньку под руки. Не то бы рухнула наземь.
Цыган бросил безразличный взгляд на высокую женщину в черном
платке и черной епанчишке
[8], и внезапно лицо его полыхнуло румянцем.
– Дэвлалэ!
[9] – прошептал он и замер, цепи поникли.
Мишка, почуяв слабину, видать, смекнул, что настала
нечаянная передышка, и сел на землю, всем своим видом являя робкое
удовольствие.
