На нее смотрела тонкая и высокая красавица с розово-смуглым
от степного загара лицом, озаренным большими серо-зелеными глазами в круто
загнутых, подчерненных ресницах под тонкими дугами бровей. На высоком лбу,
словно алмазная пыль, мерцали блестки, нанесенные опытною рукою Гюлизар-ханым,
а меж бровей вызывающе алела крошечная нарисованная родинка. Легкая усмешка
играла в уголках губ, но на дне прозрачных глаз таилась легкая печаль,
придававшая этому милому лицу странную загадочность. Одета она была в короткие
и узкие, не достигавшие даже щиколоток шальвары из золотисто-зеленоватой
узорчатой парчи и длинную, почти до колен, белую рубаху из тончайшего кашемира
– просвечивали даже очертания груди! – затканную столь мелкими золотыми и
серебряными цветочками, что они были различимы лишь при движении, когда вдруг
начинали мерцать и переливаться. Поверх рубахи была надета коротенькая
безрукавка из серого серебристого шелка с узкими темно– и светло-зелеными, а
также огненно-алыми полосками. И это был весь ее наряд, если не считать
тоненьких, будто колечки, бизеликов
[49] на щиколотках босых ног и белого
кисейного плата на голове, перехваченного узким серебряным налобником, с
которого свешивались коротенькие низки мелких речных жемчужинок и
прозрачно-зеленых бусинок.
Впрочем, прежде чем выйти из покоев, Гюлизар-ханым велела ей
набросить еще и длинное белое покрывало, как можно лучше спрятав лицо.
Они шли, и Лиза не переставала дивиться красоте и величине
сада, поражавшего глаз прелестью раннего цветения, а слух – пением птиц и
журчанием неисчислимых фонтанов.
В глубине сада виднелись очертания дворца, и Лиза, вспомнив
высоту стен и уединенность этого местечка, поняла, что бежать отсюда будет
очень трудно…
«Все равно уйду, тайком, под покрывалом, – поклялась себе Лиза.
– Вот как Бог свят, уйду!»
Не ведала куда; не ведала как; не ведала когда…
Гюлизар-ханым не дала додумать, подтолкнула в спину, и Лиза,
поднявшись по широким белым ступеням, вошла наконец под своды султанского
дворца.
Они оказались в просторных покоях, увешанных шелками,
устланных коврами и усыпанных маленькими разноцветными подушечками в таком
беспорядке, словно здесь была спальня доброго десятка женщин. Однако тут не
оказалось ни души, и Гюлизар-ханым недоуменно вскинула брови. Но вот откуда-то
послышался женский смех, и мрачное лицо Гюлизар-ханым слегка прояснилось. Она
сдернула с Лизы покрывало, расправила легкий белый плат и подвела к ковровой
занавеси, из-за которой доносился высокий томный голос, выпевавший страстные
слова:
Молва гласит: ты целуешь,
Ласкаешь ты, не любя!
Если все это правда,
Я буду любить тебя!
Гюлизар-ханым откинула занавес и вдруг чихнула, а за ней и
Лиза.
И было от чего! В воздухе реяли снежинки, облаком вздымаясь
над сугробами. Но это были не сугробы, а груды пуха и пера. Несколько татарок,
одетые в полосатые рубахи из басмы, как и все служанки этого дворца, повязав
головы платками, усердно наваливали тонко дранное перо на разостланную
холстину.
По углам полулежали тщательно насурьмленные и нарумяненные
женщины, все больше совсем молоденькие черкешенки. Обедневшие кавказские князья
охотно продавали своих сестер и дочерей в гаремы богатым крымчакам, беям, мурзам
и султанам, ибо те никогда не скупились ради женской красоты.
Помнится, еще Леонтий рассказывал ей, что больше ста лет
назад любимейшая жена османского султана Солеймана Хуррема, имевшая большое
влияние на мужа, звалась Роксоланою, то есть русской. Ее похитили татары в
городе Рогатине, где отец ее был священником. Да и перекопский хан Сагиб-Гирей
был рожден от русской и сам на русской женился. Равно и многие придворные, и
даже янычары этих властителей имели в своих жилах капли славянской крови, а также
любили видеть в своих гаремах прекрасных роксолан. Впрочем, все гаремницы были
одеты и причесаны одинаково, по-татарски: в зеленых и розовых турецких фесках с
кистями и позументами, в разноцветных шальварах, полосатых сорочках и узких
кафтанах, туго перепоясанных парчовыми кушаками; на ногах папучи – остроносые
сафьяновые полусапожки, шитые золотом и серебром. Все эти одежды, пусть очень
яркие и нарядные, делали женщин почти одинаковыми, словно горошины из одного
стручка.
Здесь оказалась только одна женщина славянского типа, одетая
совсем иначе, и всякий взор невольно приковывался к ней. Что-то неуловимо
знакомое почудилось в ней Лизе… Но тут же она поняла, что, конечно, ошиблась:
эту женщину она не знала.
Она стояла над татарочками, дравшими перо, и придирчиво
наблюдала за ними, беспрестанно укоряя то одну, то другую, щедро раздавая
упреки, злые шутки, щипки и тычки. Лиза подумала, что это может быть только
малороссиянка, причем самого невысокого происхождения, ибо именно они особливо
пристрастны к этой нелегкой работе – заготовке пера и пуха для своих мягких
постелей.
Черные, с яркой рыжинкою волосы ее были заплетены в две
толстых и длинных косы, перевитые жемчужными нитями, а белые плечи, роскошная
грудь, пышные бедра и розовый, весь в приманчивых, мягоньких складочках живот
лишь слегка прикрывались облаками тончайшей индийской кисеи; и только ее
сокровенное пряталось под парчовою перевязью, затянутой таким затейливым узлом,
что ясно было: узел сей не более чем хитрая приманка для мужчины, ибо распутывание
возбудит его ничуть не меньше, нежели созерцание этого умело обнаженного тела.
Лицо ее было так же красиво: соболиные крутые брови, тени
ресниц на бархатистых щеках, ясные карие глаза, маленький вишневый ротик. Ясные
карие очи вдруг помрачнели, и пухлая нижняя губка неприязненно оттопырилась.
– Кого это ты привела, Бурунсуз? – спросила резко.
– Сколько раз я говорила тебе, Чечек, не смей так называть
меня! – вскричала Гюлизар-ханым. – Не то…
– Не то что? – Настроение сердитой красавицы, услышавшей
обиду в голосе черной великанши, мгновенно улучшилось.
«Чечек! – Лиза поморщилась. – Цветок! Красивое имя, да и она
красива. Что ж, говорят, и змея красива… только зла! Но что означает
«бурунсуз»? Почему так обиделась Гюлизар-ханым?»
– Так что ты намерена сделать, Бурунсуз? – повторила Чечек.
– Пожаловаться повелителю? Ах, не смеши меня! – Она делано хохотнула. –
Берегись, как бы я ему не пожаловалась. Уж я-то найду, что сказать. Ты меня
знаешь!
– Знаю, знаю, – буркнула Гюлизар-ханым, склоняя голову.
