Чечек с жалкой улыбкою пыталась расправить лоскутки своих
розовых одежд, а Лиза так и замерла, растерянно уставясь на молодого султана.
Сеид-Гирей держал в руке белый шелковый платок, который, по
обычаю, должен был опустить на плечо невольницы, которую выбрал для своего ложа
на эту ночь.
– Что такое? – спросил он негромко и вроде бы даже мягко. Но
у Лизы мороз прошел по коже. – Или вы забыли, что нынче пятница? Или меня здесь
не ждали? А может быть, вы хотите, чтобы я набил этим пухом ваши утробы?..
– Повелитель мой! – Чечек тяжело рухнула на колени. – О
повелитель!..
В ее голосе звенел такой ужас, что Лиза поняла: спесивость
Чечек – не более чем личина. И она тоже всего лишь невольница, которая безумно
боится своего господина, властного и над жизнью ее, и над смертью, а значит,
она ничем особенным не выделяется для него среди других. И если Лиза сейчас
уступит охватившему ее страху и тоже падет ниц, она навсегда останется для
Сеид-Гирея всего лишь трепещущей от страха пленницей, игралищем его мимолетных
прихотей. Это значит, она будет бесповоротно унижена, а пуще всего, потеряет
всякую надежду на возможность побега. Нужно сделать что-то, что-то!.. Мысли
лихорадочно бились в голове, но холодный взгляд желтых глаз леденил ее.
О, она уже не раз видела такой взор на Востоке!
Это были воистину глаза мусульманина – спокойные, полные
скрытого ровного огня, без тревоги, без порывов. В них не пылала жажда борьбы
или исканий. Только собственное состояние, собственный покой или непокой имеют
значение; только возмущение духа или сердца может тронуть незамутненную,
холодную чистоту этого взора.
Но как, о Господи, как же возмутить этот дух?!
Решение пришло мгновенно. Не заботясь даже о том, чтобы
прикрыть оголенную грудь или поправить волосы, она кинулась вперед и пылко
обняла Сеид-Гирея.
– О господин! – воскликнула она, и улыбка ее могла бы
ослепить праведника. – Наконец-то ты пришел! Я так ждала тебя! – И она покрыла
легкими, бессчетными поцелуями его окаменевшее от изумления лицо.
Позади раздался стон Гюлизар-ханым, полный животного ужаса.
Но Гюлизар-ханым, и Чечек, и опасность были где-то далеко.
Все существо ее сейчас напряглось в страшном, отчаянном
усилии – поразить Сеид-Гирея, завладеть им любой ценой! Этим желанием, будто
сладким ядом, были проникнуты ее поцелуи, прикосновения груди, дрожь ласковых
рук, стук сердца… И наконец она увидела, что под жаром ее взора лед в глазах
Сеид-Гирея начал таять! Знакомое, такое волнующее золотисто-зеленое сияние
вспыхнуло в них, и улыбка чуть тронула твердые губы.
– Гюзель… Дюльберлик… Хаджике… Гюльбери… – Неотрывно глядя
на Лизу, он называл женские имена, словно перебирал драгоценные камни, словно
примерял ей дорогие украшения. – Нет, Рюкийе, – сказал он, и звук его голоса
отозвался трепетом во всем теле Лизы. – «Ах! Душа моя, Рюкийе-ханым!.. Любящий
ее Маджар Мустафа…» Много лет назад я увидел эту надпись на белой мраморной
плите на воротах крепости в Буджаке
[53]. С тех пор я беспрестанно думал о ней,
этой неведомой красавице, вызвавшей бессмертную страсть. Я представлял ее себе,
искал среди других. Может быть, она была похожа на тебя?.. Рюкийе! Я буду звать
тебя Рюкийе.
Сеид-Гирей медленно поднял руку и положил на плечо Лизы свой
белый шелковый платок. А другой рукою он мягко коснулся ее волос, с которых
осыпался белый пух, словно легкие снежинки…
* * *
Ни свет ни заря где-то совсем рядом закричал петух.
Помстилось, что ли?! Лиза вскинулась, со сна перепугавшись, и увидела, что
Сеид-Гирей тоже не спит, а, приподнявшись на локте, смотрит на нее.
Устыдившись, Лиза вновь прилегла. Она не знала, что ей
теперь делать. Бог весть, как у них, у султанов, водится! Может, ей надобно
бегом с ложа бежать? Или, едва открыв глаза, бить поклоны? Или молиться?..
Ее раздумья перебил новый петушиный крик. Лиза невольно
вздрогнула, и Сеид-Гирей чуть улыбнулся:
– Не бойся. Это мой любимый петух. Когда я провожу ночь в гареме,
его тоже приносят сюда. Скоро ты его увидишь: он большой и белый, хотя,
конечно, не столь белоснежный и огромный, какого видел на первом небе пророк
Магомет. Тот петух гребнем доставал до второго неба, отдаленного от первого на
пятьсот лет путешествия. Он каждое утро приветствует Аллаха и криком своим
будит всех тварей земных.
Он говорил очень серьезно, медленно и нараспев. Лиза
слушала, будто сказку, зачарованно распахнув глаза. Но вот Сеид-Гирей умолк, и
она огорченно вздохнула.
– Расскажи еще! – попросила Лиза, устраиваясь поудобнее,
свернувшись клубком, будто кошка.
Он тихо засмеялся.
– О ты… Рюкийе!.. А ты не боишься меня, что так смела в
словах?
Лиза смотрела на него нерешительно. Какой ответ он хочет
услышать? Да? Нет? Ох, все равно не угадать! Так не лучше ли просто сказать
правду?
– Боюсь, – кивнула она так резко, что вьющиеся русые пряди
занавесили лицо, будто бледно-золотистая чадра. – Когда ты смотришь на меня и
молчишь. А когда рассказываешь, не боюсь.
– Ну не могу же я рассказывать с утра до ночи! – Он мягко
отвел с ее лица волосы и теперь смотрел на нее, как на ребенка.
– Отчего же? Можно и не с утра до ночи. Надо и поесть, и… и…
– Она хотела сказать «отдохнуть», но молнией мелькнуло воспоминание о буйстве
прошлой ночи, и Лизу в жар бросило. Наверное, он тоже подумал об этом, потому
что взгляд его стал пристальным, а рука, которой он небрежно поглаживал Лизино
обнаженное плечо, вдруг с силой стиснула его.
– О ты, Рюкийе… – повторил он как-то странно, словно бы
недоумевая. – Щеки твои медом торгуют! Да что ты такое? Ты неумела в любви и
неловка. Ты застенчива, хоть и желаешь казаться бесстыдной. Ты не в силах долго
поддерживать огонь, мгновенно вспыхиваешь и мгновенно сгораешь. Но что за
волшебный трепет таится в кончиках пальцев твоих? Отчего так сильны твои
колени? Что за шелковые тиски сокрыты в глубинах лона твоего? Почему я, владея
тобою, радею не только о своем, но и о твоем восторге? Зачем мне это? Как
смогла ты заставить меня забыть самого себя?..
Он опрокинул ее на подушки, нависая над нею, и спрашивал
почти с тревогою, почти с неприязнью.
– Ты опасна, – проговорил он через некоторое время, впрочем,
довольно ласково, и она облегченно перевела дух. – С тобою я позабыл обо всех
своих заботах.
