Последние слова Гюлизар-ханым проговорила не то
торжественно, не то насмешливо, и Лиза поняла, что она повторила повеление
Сеид-Гирея, окрасив его собственным отношением к Лизе. Да черт с нею, с этой
злюкой! Пока для Лизы важнее всего благорасположение Сеид-Гирея, и уж из
этого-то она попытается извлечь все возможное. Она молча отдалась в руки
Гюлизар-ханым, которая сноровисто облачила ее в сияющий голубой роброн,
проворно, словно каждый день сие проделывала, зашнуровала туго-натуго лиф,
заплела пышные Лизины волосы в две косы, перевив их голубыми лентами, а на ноги
надела белые чулочки с алыми подвязками и синие сафьяновые папучи, ибо русских
или немецких башмаков, которые пришлись бы впору на узкие, сухощавые Лизины
ступни, в сундуке не отыскалось.
Придирчиво оглядев дело рук своих, Гюлизар-ханым буркнула
нечто маловразумительное: мол, господин наш султан отменно знает толк в женской
красоте, из чего можно было угадать, что голубое платье Лизе весьма к лицу.
Потом черная великанша сделала Лизе знак следовать за собою.
Они прошли не через те двери, в которые все входили прежде,
а через другие, полускрытые ковром, висевшим на стене, и миновали несколько
больших, роскошно убранных покоев, в одном из которых натолкнулись на Чечек.
Лицо ее, отуманенное печалью, вновь мимолетно поразило Лизу
сходством с кем-то давно знакомым. Большие черные очи медленно заволокло
слезами, они влажно блеснули, и Лиза едва не ахнула, столь родным показалось
это лицо… Но тут же наваждение рассеялось, ибо Чечек, отшвырнув свое вышивание,
молча вскочила и бросилась вперед с явным намерением вцепиться в волосы
удачливой сопернице.
Однако на сей раз Гюлизар-ханым такого не допустила и повела
Лизу дальше таким быстрым шагом, что они очень скоро достигли ее новых покоев.
Там уже стояли знакомый Лизе сундук с нарядами, то самое
зеркало в серебряной раме, в котором она вчера поутру так нежданно узрела свою
красоту, низенький столик, уставленный блюдами с разными невиданными сластями.
Больше ничего в просторной зале не было, кроме широкого низкого ложа,
по-здешнему называемого тахтой.
Оглядевшись, Лиза присела на краешек тахты, заботливо
расправив свои широкие шелестящие юбки, и воззрилась на Гюлизар-ханым:
– Ну? И что же я здесь буду делать? Так вот и сидеть сиднем
с утра до ночи?
Черные глаза сверкнули презрением:
– У русских мужчин в году праздников столько, сколько у
татар молитв в священных книгах, а русские бабы будто рабочие лошади! Им все
время надобно что-то делать! Любая турчанка и даже татарка знает, в чем смысл
жизни женщины, – денно и нощно ожидать господина своего, служить его радости и
блаженству, каждое мгновение быть готовой ко встрече с ним!
– Вот скажи еще раз какую-нито пакость про русских баб, и
увидишь, что будет… Бурунсуз! – мрачно пообещала Лиза, от жгучей обиды вмиг
позабыв о своих миролюбивых намерениях. Однако Гюлизар-ханым, если даже и
оскорбилась, виду не подала, сочтя, видно, что получила поделом. – Что ж мне,
век сидеть да в потолок глядеть, покуда он явиться не изволит?!
– Ну уж это, – не без ехидства промолвила Гюлизар-ханым, –
это один Аллах знает! Коли забудет тебя господин, то, может статься, никогда
более и не позовет он тебя. Ну а ежели полюбилась ты ему, – она вздохнула с
сожалением, – то ему и всякий день джумалык будет после дивана – совета
по-вашему. Ты жди. В любой миг он явиться может!
Гюлизар-ханым ушла, а Лиза уныло уставилась в окно. Здесь
невысоко, а не убежать, не пролезть сквозь решетку.
Будто бы даже не решетка это, а куст чугунный, божьим
произволением расцветший на подоконнике, увенчанный, правда, стреловидным
острием, единственно напоминавшим о том, что сие – не украшение, а преграда.
Лиза рассеянно перебирала лепестки пышной чугунной розы, как вдруг услышала
тихий шорох за спиною и, оборотившись, глазам своим не поверила: угловая плита
противоположной стены, полускрытая ковром, медленно откинулась, открыв темный,
дышащий прохладою провал…
* * *
Потайной ход! Не дорога ли на волю?
Надо ли удивляться, что не прошло и мгновения, как Лиза,
только единожды оглянувшись на дверь, за которой скрылась Гюлизар-ханым,
ринулась в темноту и неизвестность! Но скоро тьма впереди рассеялась – в
светцах на стенах ярко пылали огромные факелы. Выходило, что этой дорогою
пользовались весьма часто, и Лиза побежала еще быстрее. Неширокий и невысокий,
чуть выше человеческого роста, подземный ход вел ее довольно долго: она
насчитала тысячу шагов, сбилась, начала считать снова, когда утоптанный
земляной пол плавно повел вверх, сменился ступенями и вдруг уперся в глухую
стену.
Лиза постояла в испуге и недоумении, пока не сообразила, что
перед нею, очевидно, такая же потайная дверь, как та, через которую она сюда
попала. Но как отворить ее? Лиза торопливо зашарила по выступам стен, пока не
сообразила, что дверь ведь может привести вовсе не на волю, куда она так
стремилась, а в какую-нибудь казарму или еще бог весть куда! И как раз в этот
миг под ее дрогнувшей рукою что-то сдвинулось, и на уровне Лизиных глаз в стене
открылись два отверстия.
Зажав рукою бешено забившееся сердце, Лиза осторожно
приблизилась к ним и увидела огромную залу необычайной красоты и прелести.
Красные, зеленые и голубые с позолотою двери сливались с
хитрой росписью стен и потолков. Вились, словно дикие заросли, решетки окон.
Многочисленные низенькие столики и турецкие табуреты, выстланные перламутровой
мозаикой, висящие в простенках зеркальца в каких-то стеклянных, раззолоченных
рамках, украшенных полумесяцами и всякими фигурками, – все это создавало
ощущение необычайной пестроты; но то была пестрота турецкого ковра, где все
прелестно, ладно, успокоительно, где все ласкает взор.
Она постепенно приноровилась к стенным гляделкам и уже могла
видеть почти всю залу и тех, кто в ней находился.
На низкой и широкой атласной тахте под бархатным балдахином
сидел, поджав ноги, Сеид-Гирей в раззолоченном чаркабе с длиннейшею, изогнутою
трубкою в руке, которую по его мановению заменял стоявший настороже
чубукчи[55]. Вокруг на коврах восседали роскошно, по-турецки одетые татаре,
которые с великим уважением взирали на молодого султана и ловили всякое его
слово. Лиза поняла, что это и есть диван – совет, о котором говорила
Гюлизар-ханым.
– О господин мой, – произнес один из татар. – Молю простить
недостойного слугу твоего за любопытство, но оно уже не первый год точит мою
душу, будто сыраджа[56] – тело! Дозволь спросить у тебя и утоли мою жажду!
