– Прости меня! – Черная великанша рухнула на колени. – Ты
видишь, я придумала самый безобидный предлог. Тебя бы не обвинили в чем-то
дурном… Я не могла отказать тебе, когда ты просил помочь Рюкийе, но и не могла
также огорчить моего олана, моего арслана
[80], моего Сеида! Пойми, он ведь
жизнь моя, я вырастила его, я не могла его предать. Кто ж знал, что Чечек…
Баграм медленно покачал головою.
– Уж лучше бы ты донесла самому Сеид-Гирею, что твой брат
злоумышляет против плода его. Он перерезал бы горло только мне. Тем дело и
кончилось бы.
– Это от тебя не уйдет, евнух, – хладнокровно пообещал
Ахмет, которому уже надоели пререкания. – Как раз такую участь я и приготовил
тебе и твоей безумной сестрице. Но чтобы успокоить вас перед смертью,
признаюсь: в жизни своей я ни слова не сказал с валиде Гирея. Зря ты
проклинаешь ее, Гюлизар. Тот дурачок, коего ты, Гюлизар, подрядила топить баню,
проболтался об этом одному из моих людей, а уж он передал мне.
Он провел пальцем по лезвию своего ятагана, и Гюлизар-ханым
забилась на земле, судорожно хватая ртом воздух.
– А у тебя, Рюкийе… – Ахмет повернулся к Лизе, и та
почувствовала, как медленно, больно бьется ее сердце.
– Я мог бы увезти тебя из Кырым-Адасы и заставить Гирея
искать тебя бесконечно. Я мог бы убить тебя и заставить Гирея бесконечно гадать,
сын у него родился бы или дочь. Но я не желаю ему мук неизвестности. Я выну
плод из твоего тела и вот в этом мешке – а он сшит из роскошного туркестанского
атласа! – пошлю в Хатырша-Сарай. Это будет подарок Гиреям от Мансуров. Пусть
любуется на семя свое!
– Ты сделаешь… что? – переспросила Лиза, не веря, что такие
чудовищные вещи можно говорить всерьез, и содрогнулась при виде ледяной усмешки
Ахмета.
– Я сделаю то, что сказал, Рюкийе, – негромко произнес он,
делая шаг к ней, но она отпрянула, отползла от него, забилась в угол.
Ахмет смотрел на нее без злобы:
– Молись, Рюкийе. А вдруг ты выживешь? Мне ведь не нужна
твоя жизнь. Аллах милостив, твой Иса, как говорят, тоже… Молись своему богу,
Рюкийе.
– Гос-по-ди… – выговорила Лиза похолодевшими губами, но
Ахмет сделал шаг к ней, и она, мгновенно соразмерив то ничтожное расстояние,
кое лежало меж нею и ее палачом, с тою бесконечностью, которая отделяла ее от
длани Божией, поняла, что и теперь, как всегда, надо полагаться только на себя.
Но в этот миг Баграм, подобно огромному черному барсу, со
стремительностью, неожиданной для его тяжелого тела, бросился на Ахмета и вышиб
оружие из его руки. Тут же через хижину пронеслась еще одна черная тень.
Гюлизар-ханым тяжестью всей своей многопудовой туши сбила с ног обезоруженного
Мансура и с рычанием придавила его к полу, норовя вцепиться в горло.
Однако жилистый, проворный Ахмет невероятным усилием
выскользнул, поднялся, страшным пинком отшвырнул Гюлизар-ханым. Она, ударившись
о стену, сползла на пол и осталась лежать недвижима.
Ахмет неуловимым движением соскользнул к Баграму, вырвал
свой ятаган и, даже не замахиваясь, вроде бы слегка, полоснул его лезвием от
уха до уха…
Словно в страшном сне увидела Лиза, как смертная белизна
покрыла лицо ее верного друга, а из страшной раны на горле вырвался поток
крови, вмиг обагривший черные одежды врача.
Баграм приоткрыл рот, пытаясь вздохнуть. Глаза его широко
распахнулись, словно в невероятном изумлении… Он пристально смотрел на Лизу, но
не видел ее, как если бы перед ним уже стелилась огненная дорога из мира живых
в мир мертвых, – и наконец он тяжело рухнул наземь, лицом вниз, к ногам Лизы.
Она уставилась на вздрагивающее тело Баграма. В это время
Ахмет одним прыжком перескочил через труп, опрокинул ее на пол и, навалившись
сверху, бесстыдною рукою начал задирать на ней рубаху.
Лиза, зажмурясь, чтобы не видеть грязного, потного,
ненавистного лица, закричала так, что на миг сердце ее перестало биться, ибо в
этом крике вся ее исстрадавшаяся, смертным ужасом пораженная душа словно бы
вылетела из тела. Вдруг Мансур, будто отброшенный этим воплем, отпрянул от нее.
Трясущимися руками Лиза торопливо одернула рубаху, села,
задыхаясь и кашляя, и увидела…
Господи, она увидела часового, лежавшего на пороге с
ятаганом в спине, а по полу, натыкаясь на труп Баграма и бесчувственную
Гюлизар-ханым, катались, не в силах одолеть один другого, Ахмет и еще какой-то
человек. Лиза не узнавала его, пока вдруг в пылу схватки его синяя чалма не
распустилась, открыв светлый ежик коротко остриженной головы.
* * *
Лиза, не веря своим глазам, смотрела на Гюрда, которому
наконец удалось заломить своему противнику руку так, что тот истошно завопил,
выгнулся дугой; тут Гюрд нанес ему страшный удар в лицо, и Ахмет распростерся
на земле без чувств.
Будто сквозь туман Лиза различила под деревьями коней и
всадников гёнюллю[81] из Эски-Кырыма и отряд дворцовых чобарджи. Несколько
воинов помогли Гюрду, который так и не выпускал своей ноши, взобраться в седло.
Другие выносили обернутый кошмою труп Баграма, Гюлизар-ханым – она все еще не
пришла в себя… И, вспомнив, с чего начался весь этот кошмар, Лиза залилась
слезами и опять попыталась вырваться из рук Гюрда.
– Ты спас меня от Мансура, чтобы доставить себе удовольствие
убить меня своеручно? – с трудом прохрипела она, не понимая, что говорит
по-русски, до тех пор, пока Гюрд не ответил на том же языке:
– Будь спокойна, Рюкийе-ханым. Я никому не говорил и не
скажу того, о чем узнал от Чечек. Да, она думала, что кара вернее настигнет
тебя не через Сеид-Гирея, чье сердце все еще полно тобою, а от меня… Но она
ошиблась, поверь мне.
Лиза молчала. Разум ее пока не в силах был осмыслить все,
что произошло сегодня, а пуще всего эти ошеломляющие признания того, кого она
полагала своим самым лютым врагом.
«Почему ты делаешь это для меня?» – хотела спросить она, но
слова застыли на устах.
Гюрд тем временем склонился с седла и что-то быстро, коротко
приказал чобарджи, который держал поводья его коня. Тот, кивнув, бросился в
хижину, но уже через миг выбежал оттуда, засовывая за пояс ятаган. Он нес
атласный мешок – тот самый, с которым недавно пришел к своим пленникам Ахмет, –
и, весело сверкая глазами, по знаку Гюрда открыл его перед Лизою.
