Прижав к груди вновь раскричавшееся дитя, она кинулась
прочь, Лиза следом; и они обе выскочили прямо в толпу воинов и слуг, спешивших
гасить пожар. Гюлизар-ханым, взмахивая широкими черными рукавами, словно клуша
крыльями, погнала Лизу и Чечек, будто заблудившихся цыплят, в другую залу, куда
уже сбежались все гаремницы.
Завидев Чечек с ребенком на руках, женщины кинулись к ней,
причитая:
– Кичкенэ!
[84] Жив, он жив! Наш маленький оглан, наш Мелек!
Он жив, шукур аллах!
[85]
Чечек, полуодетая, босая, растрепанная, сунула малыша в
чьи-то руки и с кулаками набросилась на Лизу. Из груди ее рвался звериный вой,
глаза высветились от ярости.
Лиза была так ошеломлена, что не сразу нашла в себе силы
сопротивляться. Ей на помощь кинулась Гюлизар-ханым. Но даже вдвоем им было не
справиться с Чечек. Лиза едва не задохнулась от боли, как вдруг ощутила
внезапное облегчение и поняла, что кому-то все же удалось стащить с нее Чечек.
С трудом приподняв голову, она увидела Гюрда, который
вцепился Чечек в косы и только так удерживал обезумевшую женщину, завывшую от
боли и неутоленной ярости:
– Пусти! Пусти меня, паршивый пес! Она хотела убить моего
ребенка!
Гюрд, наверное, от изумления разжал пальцы, и Чечек, будто
пущенный из пращи камень, снова устремилась к Лизе, все еще полулежавшей на
полу. Однако, не сделав и трех шагов, рухнула на колени, касаясь лбом пола. То
же сделали и другие гаремницы, и Гюлизар-ханым, а Гюрд, склонившись, приложил
руку ко лбу, губам и к сердцу, выражая этим преклонение, обожание и сердечную
преданность, как и подобало при появлении султана…
Лиза медленно села, потирая горло, и встретилась с
Сеид-Гиреем взглядом. Она увидела в глубине его глаз жестокое разочарование,
которое он испытал при виде ее и которое вмиг остудило в его сердце и его плоти
столь долго лелеемый пыл…
Подурнела ли Рюкийе от всего пережитого, жалок ли был ее вид
после трепки, заданной Чечек, или просто облик, хранимый в памяти ее любовника,
оказался вовсе не сходен с явью? И следа прежней привязанности не нашла она на
лице этого мужчины – и навек зареклась верить в свою проницательность.
– Что здесь происходит? Что ты вопишь, будто гяур, с
которого живьем сдирают кожу? – Он вперил в Чечек пронзительный взор. – Кто
хотел убить ребенка?
– О господин! – взвизгнула Чечек, снова залившись слезами. –
Эта гадюка подожгла постель, в которой спал наш Мелек! Я застала ее в тот миг,
когда она хотела бросить его в огонь!
– Это неправда! – воскликнула Лиза, только сейчас сообразив,
почему так взбеленилась Чечек и какой чудовищный возводит на нее поклеп. – Ты
ничего не видела, ты просто не поняла! Я только…
– О господин! – рыдала Чечек, указывая на дверь, откуда все
еще сочился едкий дым. – Я видела, клянусь Аллахом, клянусь спасением моей
души! Вся постель пылала костром, эта аждага[86] держала на руках дитя, и если
бы я не выхватила его…
Она захлебнулась рыданиями, и Лиза с изумлением поняла, что
Чечек вовсе не клевещет на нее злобно: она и впрямь верит, что Лиза виновна. А
раз так, надо только успокоить ее, объяснить, что произошло на самом деле, и
все тотчас все поймут. Но она не успела и слова молвить.
– О господин! – снова закричала Чечек. – Тебя обманули!
Никакого Мансура тут не было, эта русская тварь сама к нему сбежала, ей помогли
Эбанай с Бурунсуз! Они ее пособники, они предатели, они…
– Ты врешь, поганка! – взревела Гюлизар-ханым.
Но зазвучал голос Сеид-Гирея, и вокруг тотчас воцарилась
мертвая тишина:
– Все вон отсюда! Все прочь.
Зала опустела так стремительно, словно порыв ветра вымел
ворох сухих листьев.
– Гюрд, останься, – приказал Сеид-Гирей. – И… ты.
Лиза осталась сидеть, где сидела.
Сеид-Гирей стоял, отвернувшись к окну. У дверей застыл Гюрд.
– Брат мой, – негромко произнес Сеид-Гирей, – видишь ли ты
эту женщину?
– Да, господин. – Голос Гюрда был так же безжизнен, как
голос султана.
– Я был слаб пред нею, – глухо промолвил Сеид-Гирей. – Я
позволил ей завладеть моею душою. Мое тело жаждало ее тела, как умирающий алчет
жизни. Но я, безумец, не распознал, что Аллах ниспослал мне в лице ее испытания,
и едва не отравился пагубной страстью. Я окружил ее пламенной любовью. Я
возвысил ее до себя, грязную, неверную, пленницу, купленную за несколько медных
монет для забав моих воинов! Но она обманула меня. Она вытравила плод Гирея,
она задумала сгубить мою валиде и моего ребенка. Брат, она и тебя провела… Я
подозревал, что она была в сговоре с Ахметом Мансуром, моим врагом, злоумышляя
против чести моей… Будь она проклята! Теперь я понял, чего желал бы от меня
Аллах! Я докажу ему, что могу вырвать ее из своей души, что свободен от
дьявольской напасти! Еще полчаса назад мне была бы нестерпима мысль о том, что
ее могут коснуться руки другого мужчины. А теперь я отдаю ее тебе, брат!
Гюрд быстро взглянул на него, и на белом, как снег, лице его
глаза казались вспышками синего огня. Но остался стоять, где стоял.
– Ты что ж, не слышал? – выкрикнул Сеид-Гирей высоким, злым
голосом. – Я повелеваю: владей ею здесь, сейчас! Я хочу видеть это тело
поруганным, растоптанным! Это и будет мой эль-араф!.
[87] А потом ты убьешь ее,
чтобы в этом зловонном болоте уже не мог прорасти благовонный росток.
Гюрд опустил глаза, скрестил руки на груди.
Сеид-Гирей с коротким, яростным криком рванулся к нему, но
тут же на лице его появилось осмысленное выражение.
– Ты прав, брат мой. Отдать ее тебе – значит осквернить
правоверного этим нечистым телом. Я бы хотел бросить ее моим бекштакам, но и
для них она грязна и заразна. Тогда… убей ее, Гюрд. Я хочу видеть ее смерть.
Убей ее!
– Нет, – пролепетала Лиза. – Не надо…
Больше она ничего не смогла сказать. Накатилась вдруг такая
усталость, что захотелось упасть и уснуть. Пусть даже смертным сном. Все словно
бы померкло вокруг; и только ятаган за поясом Гюрда, сверкая, слепил взор. Вот
сейчас Гюрд выхватит его…
Он не шелохнулся.
– Что-о? – прошептал Сеид-Гирей. – Ты осмелился?..
