Это мимолетное, но острое блаженство вернуло ему сознание. И
тут же высокая черная фигура возникла на пороге. Все тело Алексея ломило, и
сотрясение пола под стремительными шагами Неонилы Федоровны отдалось в нем
невыносимым страданием. Он потонул в боли и едва слышал, как Елагина кричит:
– Лисонька! Подай воды! Чистых полотенец! Да где ты
запропастилась?
Алексей тупо удивился: «Зачем звать? Она же здесь…»
Потом запыхавшийся голос проговорил:
– Обеспамятела она с испугу! Я ее в светелку свела, уложила.
Я помогу вам, тетенька.
И опять сердитый говор вдовы:
– Вот дура девка! Не пришло еще время обмороки разводить! Да
ладно. Бери его под коленки. Поднимай… Понесли!
Немилостивые, сильные пальцы вцепились в его плечи. И прежде
чем окончательно лишиться чувств, Алексей успел подумать: «Обеспамятела?
Лисонька? Увидевши меня, ничуть не испугалась, а потом… Вот чудно!»
И это было последней его мыслью.
* * *
Однако в ту минуту, когда Алексей ввалился в сени, Лисоньки
дома не было. Она бежала по белой от инея улочке к колодцу. Девушка очень
любила раным-рано, еще затемно, пройтись по утреннему морозцу, чтобы враз сон
отогнать, и сейчас бойко позвякивала коромыслом, глядя на медленно тающие
звезды.
Колодец был неподалеку. Лисонька быстро набрала воды,
выловила из бадейки тоненькую льдинку и в тишине, царившей вокруг, внезапно
услышала тихий стон.
Огляделась… Под забором смутно виднелась скорчившаяся
фигура.
Призрачный свет инея слабо рассеивал тьму, но Лисонька
узнала человека еще прежде, чем увидела его лицо. Узнала – и сердце забилось
так, что нечем стало дышать! Он ведь это – тот, о ком с недавних пор тайком от
тетеньки, от сестрицы, даже от самой себя грезила она, был распростерт здесь,
окровавленный!..
Ничего нет более уязвляющего для нежной девичьей души, чем
увидеть юношу, милого сердцу, в состоянии жалостном, беспомощном, взывающем о
сострадании и незамедлительной помощи. Странно это и диковинно. Однако не
диковинна ли вообще природа любви?
Слабенькая, пугливая Лисонька, которая бледнела и закатывала
глаза, стоило ей палец уколоть и каплю крови увидать, поднатужилась, приподняла
раненого и, умостив его голову на своем плече, принялась стирать кровь и грязь
с его лица.
Глаза, в которые она прежде и взглянуть не смела, вдруг
открылись.
– Луиза, – прошептали бескровные губы. – Liebe, meine
Taube…[11] Будьте моей женой… умоля-а…
Он снова лишился чувств, да и Лисонька сделалась на грани
обморока от слов сих и от неожиданности происшедшего. Она сидела под забором,
не выпуская из своих объятий того, кто только что к ней посватался – этого она
не представляла себе даже в самых смелых своих мечтах! – а в голове ее толклась
одна мысль: «Что скажет тетенька? Что теперь скажет тетенька?!» И так
оставалась недвижима она до той поры, пока не расслышала встревоженный голос
сестры:
– Лисонька! Да где ты запропастилась?!
Темная фигура бросилась к застывшей на земле девушке,
вгляделась, замерла, ахнула:
– Господи! Ведь это же господин Тауберт?! И он тоже?..
– Тоже? – слабо удивилась Лисонька. – Кто же еще?
– Да князь же! – горячим шепотом выдохнула Лизонька. – Князь
Алексей у нас в сенцах беспамятен лежит! – И тут глаза ее округлились от
изумления. – Неужто схватились они? Неужто подрались? И Тауберт его… в кровь?!
Ах, разбойник! Злодей!
В голосе ее зазвенели слезы, она с гневом поглядела на
полуживого барона, и Лисонька, не особо вникая в суть ее слов, а только уловив
этот гневливый взгляд, тут же вспыхнула и, покрепче прижав к себе падающую
Таубертову голову, с не меньшим негодованием уставилась на сестру.
Серые и черные глаза встретились, взоры скрестились,
полыхнув огнем взаимной ненависти… Но тут же пламень угас, и сестры в неверном
утреннем полусвете продолжали глядеть друг на друга – сперва недоуменно, потом
с изумлением, потом с робким пониманием.
Они ведь росли рядом с самого младенчества, они были друг
для дружки зеркалом, они мысли взаимно прочитывать умели. Так разве ж трудно
было одной угадать причину сердечного трепета другой?
«Значит?..» – засветилась отгадка в глазах Лизоньки, и
Лисонька в ответ лишь ресницами дрогнула: «Да, да! А ты, стало быть?..» – «Да,
да!» – застенчиво улыбнулась в ответ Лизонька; и сестры, прильнув друг к дружке
щеками, счастливо рассмеялись.
– Только бы тетенька не проведала! – шепнула Лисонька, и
Лизонька даже вскинулась:
– Господи Иисусе! Что ж это я? Забылась! Тетенька ведь
кличет тебя, надрывается. Там же князь!..
Лисонька привскочила было, но Тауберт слабо застонал, и она
опять припала к нему, шепча:
– Я здесь, здесь!
Лизонька свела брови, что-то обдумывая. Потом проворно
ощупала бессильное тело барона, вгляделась в лицо.
– Все цело, слава богу. Не страшись за него, – шепнула она
сестре, а затем торопливо порылась в складках сарафана и вынула медную монетку.
– Опусти-ка его наземь да беги скорей к Силуянушке. Вели ему тачку вывезти,
господина Тауберта домой отвезти. Негоже, если застанут его тут. Знаешь, где
живет он?
– Знаю, – кивнула Лисонька. – Возле церкви Жен-Мироносиц.
– Да не медли ни минуточки! Я от тетеньки отговорюсь, но ты
поспешай! – И, еще раз поцеловав сестру, Лизонька убежала.
Силуян был тихий косноязыкий бобыль, живший через два дома
от Елагиных и за мизерную плату исполнявший у них черную работу. Сестриц он
любил всем своим одиноким, убогим сердцем, а потому по первому слову Лисоньки
впрягся в тачку, на которую они вдвоем погрузили беспамятного барона. А потом
Лисонька, раз двадцать повторив Силуяну, куда везти господина, коснулась губами
бледного лба Тауберта, перекрестила его и опрометью бросилась домой – по черной
лесенке да в свою светелку.
Когда блеклый апрельский рассвет лишь забрезжил,
запыхавшийся Силуян вернулся домой и вынул из печи горшок с кашей. Но в этот
миг в его избенке появилась уже не Лисонька, а Лизонька и велела немедленно
взять тачку да отвезти раненого барина домой, на Панскую улицу.
Глаза Силуяна полезли на лоб.
