Дневной свет пробивался в помещение через вделанные в крышу витражи. Но с наступлением темноты, здесь, как и почти во всех окрестных домах персидской столицы, зажигали фотогеновые лампы. Пахло оливковым маслом, керосином и человеческим потом.
Представление началось. Под барабанную дробь появились несколько человек. Их натертые растительным маслом тела отливали бронзой. Босые, с обнаженными торсами, они потешали публику всевозможными трюками: кто-то подбрасывал и ловил пудовые гири, кто-то жонглировал булавами; трое других атлетов демонстрировали всевозможные акробатические фигуры. Барабанщик то и дело менял ритм, чувствуя внутреннюю музыку каждого номера. Иногда казалось, что его дробь стучит в такт сердцам атлетов. Всем своим важным видом – с длинными закрученными усами и в яркой чалме – он напоминал глашатая, зачитывающего на площади фирман
[76]
.
Гвоздем программы оказался Джавад. Он появился под несмолкаемые аплодисменты присутствующих. Мужчины – а сюда допускались только они – принялись бросать ему под ноги большие медные монеты, скобы и даже подковы. Подобрав их, он гнул эти предметы, ломал и вязал в узлы на глазах изумленных соотечественников. Затем он встал на четвереньки. На него забрались четыре человека. Они принялись выстраивать на спине великана всевозможные гимнастические стойки. Потом на плечи Джавада положили деревянный щит, на котором стали рубить дрова. Гигант был спокоен и непоколебим, как скала. Со стороны могло показаться, что все происходящее его нисколько не волновало. И, видимо, это железное спокойствие титана приводило зрителей в восторг.
Неожиданно в залу внесли квадратный, накрытый скатертью стол с кипящим самоваром, чайником и даже чашками, в которые тут же, на глазах у всех, налили чай. Джавад присел, взял в рот край стола, медленно его поднял и, удерживая, прошел по кругу. Барабанные палочки замелькали с немыслимой частотой. Дробь заглушала даже восторженные крики. Не расплескав ни одной капли любимого иранского напитка, он умудрился аккуратно поставить стал на пол. Публика неистовствовала. Многие повставали с мест, и в картонный ящик барабанщику – а деньги собирал именно он – полетели не только шаи и краны, но даже золотые турецкие лиры. Уже на выходе, по окончании представления, статский советник расстался с трехтуманной ассигнацией.
Третья встреча Ардашева со шведским консулом состоялась на вечеринке у госпожи Ренни. Здесь присутствовали не только европейцы, но и уже знакомые по Шахскому клубу министры правительства Мустафиоль-Мамалека и несколько депутатов меджлиса.
Француженка постаралась удивить гостей, и это ей удалось на славу. В тот момент, когда она, делая записи в блокноте, мило беседовала с каким-то важным чиновником, а Клим Пантелеевич пил кофе и вел с английским военным агентом неторопливую беседу, во дворе раздался удар зэрба
[77]
и послышался звук тары
[78]
. Не сговариваясь, все вышли в сад. Там на ковриках под тенью магнолий сидели двое музыкантов и наигрывали незамысловатый национальный мотив. Мелодия менялась, и постепенно увеличивался темп. Достигнув своего апогея, она вдруг замерла. И в это мгновение перед изумленными гостями появилась ослепительная дама в европейском платье. Ее лицо было изрядно напудрено, брови подведены, а губы ярко накрашены. Голубая шляпка с букетиком цветов, платье с розовым оттенком и белые перчатки добавляли ее образу очаровательности. Однако во всей ее внешности проступали восточные черты. Достав лорнет, она окинула присутствующих строгим взглядом и, словно пытаясь показать всем свою недоступность, отступила на шаг. Заведя руки за спину, красавица незаметно передала музыкантам лорнет. И тут же, притопнув, норовисто повела плечами и, будто балерина, засеменила на одних носочках по всей импровизированной сцене. Она взмахнула грациозно ножкой, потом стыдливо закрыла лицо руками и свела внутрь колени. Ее стан начал извиваться, а в движениях появилась страсть. Лицо, то озарялось улыбкой, то по нему пробегала легкая судорога. В этот миг зэрб зашелся несмолкаемой дробью. Зазвучала тара. Артистка пустилась кружиться на воображаемой сцене. Музыка приняла бешеный темп и… смолкла. Дама бросила шляпку зрителям и упала на колени. И только теперь стало понятно, что это был мужчина. Вернее, мальчик лет четырнадцати. Персы – министры и депутаты меджлиса – восторженно захлопали. Один из них подошел к нему. Прошептав что-то, он положил ему на лоб ассигнацию. Юноша в ответ кокетливо улыбнулся и исчез так же внезапно, как и появился.
Ардашев хотел было уже вернуться в залу, как подле него возникла мадам Ренни.
– И как вы находите этого мальчика? – негромко вымолвила журналистка. – Не правда ли, он очарователен?
– Не знаю. Я предпочитаю смотреть, как танцуют женщины.
– Я пыталась пригласить мотреб
[79]
, но они отказались. В Персии правоверные женщины не могут танцевать, а тем более выделывать акробатические номера перед чужими мужчинами. Это позволительно только юношам. Здесь, как вам известно, даже театр сугубо мужской. Ничего не поделаешь, шариат.
– Да, – скривил губы в усмешке статский советник. – Однако это не мешает им иметь целую улицу «красных фонарей» или вполне открыто заниматься «бачэ-бази», тогда как однополая любовь противоречит человеческой природе.
– А вы строги, как пастырь, – весело проговорила она. – Неужели вы никогда не грешите?
– Стараюсь, но не всегда получается.
– И какого же рода ваши грехи?
– Например, не соблюдаю пост.
– Надо же! – воскликнула француженка. – Да вы почти святой! А мне однажды пришлось общаться с настоящим палачом. Я получила редакционное задание и отправилась с ним на встречу. Через некоторое время ко мне подошел приличного вида мужчина. Он выглядел безукоризненно. – Она внимательно посмотрела на собеседника и добавила: – и даже был чем-то похож на вас…
– На меня? – Ардашев удивленно повел бровью. – И чем же?
– От вас, как и от него, веет холодом. И у меня такое чувство, что вы вполне легко могли бы нажать на курок или вогнать лезвие в чье-нибудь сердце… А может, я все-таки ошибаюсь? – Мадам Ренни уставилась на статского советника, явно ожидая от него прямого ответа.
Клим Пантелеевич пожал плечами и вымолвил:
– Все зависит от конкретных обстоятельств. Однако я бы предпочел дослушать ваш рассказ, нежели блуждать по закоулкам моей души.
– Хорошо, – согласилась она. – Мы беседовали в одном уютном парижском кафе. Он был чрезвычайно вежлив, и первое время разговор не клеился. Мне приходилось выцарапывать у него каждое слово. И только бутылка хорошего вина смогла расшевелить экзекутора. После двух бокалов он принялся рассуждать о преимуществах гильотины над другими видами казни. Он говорил об этом так же просто, как повар сравнивает качества разных блюд. Единственное, что его волновало – это запах крови, который постоянно его преследовал. С ним это случилось после двухсотой казни. В ту ночь ему пришлось обезглавить поочередно семь человек, и кровь наполнила поддон. Ее было так много, что она текла через край. Он смеялся надо мной, когда я спросила, как долго живет отделенная от туловища человеческая голова и правда ли, что она даже моргает. «Вздор! – воскликнул палач. – Полный вздор! Я сам это проверял и не раз брал отрубленную голову в руки. Работают только мускулы лица, как при нервном тике. И длится это максимум пятнадцать секунд после того, как нож гильотины опустится на шею приговоренного, не больше». Он помнил почти все казни и лица умерщвленных им людей. Он называл себя рукой правосудия и даже мечом Христа. Представляете? Больше всего мне запомнились глаза душегуба. Они были бесцветные, как мороженые устрицы. И когда он говорил со мной, то смотрел куда-то в сторону, словно узрел там Сатану.
