— Благодарю вас. — Воловцов взял часы и положил во внутренний карман сюртука. — А теперь, Прасковья Степановна, извольте написать расписочку, что принадлежащие вам часы, подаренные гражданином Жилкиным Иваном Захаровичем, изъяты сегодня господином судебным следователем Воловцовым Иваном Федоровичем в интересах следствия. Затем поставьте сегодняшнее число и свою подпись…
— Не буду я ничего писать, — вполне определенно высказалась мадам Жозефина, темнея лицом. — Не мои это часы, а где их взял Жилкин, про то не ведаю и знать не желаю…
— Понятно, — спокойно произнес Иван Федорович и как бы между прочим добавил: — Тогда собирайтесь…
— Куда это?
— Известно куда: в полицейскую часть, — просто, без обиняков ответил Воловцов.
— Зачем? — продолжала изображать непонимание Прасковья Волошина.
— За препятствие ведению следствия, мадам Жозефина. Часы — это улика, изъятая у вас. И это надо документально подтвердить, для чего я и требую составить расписку. Иначе у вас будет большое искушение и полная возможность заявить, что это часы не ваши, и вы их никогда на руке не носили и вообще в глаза никогда их не видели. И, естественно, никакой Иван Захарович Жилкин вам их не дарил в счет долга за пользование вашими девочками. И я остаюсь, что?.. Правильно. Я остаюсь с носом. А я, знаете ли, сударыня, очень не люблю оставаться в дураках. Это для моей службы крайне чревато и лично мне крайне оскорбительно и обидно… На душе потом так погано, что впору высунуть лицо в форточку и завыть, глядя на луну. Неужели, сударыня, вы хотите, чтобы я выл на луну?
— Нет, я не хочу, чтобы вы высовывались в форточку и выли на луну, — ответила Прасковья-Жозефина, понимая, что человек перед ней серьезный и от своего ни за что не отступится. Она подозвала служанку, велела ей принести ручку, чернила и бумагу и написала расписку именно так, как того хотел Иван Федорович. Потом, подув на чернила, чтобы скорее подсохли, передала уже не просто бумагу, а документ судебному следователю со словами: — Вот, прошу вас. Надеюсь, господин судебный следователь, ко мне претензий у вас больше не имеется?
— Ни в коей мере, — выставил перед собой руки Иван Федорович, как бы защищаясь и одновременно оправдываясь. — Более того, я прошу вас покорнейше простить меня за причиненные неудобства и некоторое волнение, которое я вам невольно причинил.
— Я не волновалась, — заметила содержательница публичного дома, на что Воловцов, в свою очередь, не преминул сказать:
— Нет, волновались. Правда, вы хорошо это скрывали…
Мадам Жозефина ничего не ответила. И правильно, поскольку спорить с судебными следователями по наиважнейшим делам себе дороже…
— А теперь, — поднялся с кресла Иван Федорович, — разрешите откланяться и заверить вас, милейшая Прасковья Степановна, в моем искреннем к вам расположении. Кстати, — добавил он, сведя брови к переносице, — если я не обнаружу сегодня господина Жилкина в бильярдной «Потешного сада», я буду знать, кто его предупредил. А сокрытие преступления или преступника — уже деяние, которое наказуется, причем в уголовном порядке… Вы меня понимаете?
— Да полноте, зачем мне это надо? — как-то даже устало произнесла содержательница публичного дома.
— Вот и я так думаю, — согласно кивнул судебный следователь. — И правда, зачем нам портить столь доверительные отношения, установившиеся между нами, верно? А девочки у вас и вправду хороши. Не будь я при исполнении… Э-эх! Такой соблазн! А знаете, мадам Жозефина, может, я к вам как-нибудь и наведаюсь, а то как-то одиноко бывает.
Мадам Жозефина как-то странно посмотрела на него и промолчала. Ей не хотелось больше говорить. Хотелось одного: чтобы этот судебный следователь поскорее ушел.
И он, наконец, ушел…
«Потешный сад» завел в Сыромятниках антрепренер Андрей Черепанов. Сад этот мало чем отличался от «Эрмитажа» или «Аквариума». Ну, разве что был рассчитан на публику поплоше: мещан, мастеровых, торговцев и мелкую чиновную сошку.
Гуляние начиналось в шесть вечера, о чем громогласно вещал зазывала у ворот сада. Воловцов пришел в половине седьмого, заплатил за вход тридцать копеек и пошел осматриваться. Все представления начинались в половине девятого, так что отдыхающей публики пока было маловато. В основном это была молодежь с рабочих окраин, приодетая по случаю выхода в свет в самое лучшее. Парни и молодые мужчины были через один с тросточками, копируя высший свет, а девицы поголовно в модных прическах.
— Ба-а, мамзель Глафира, какая вы сегодня вся из себя распрекрасная, — услышал Иван Воловцов громкий прокуренный голос. — Ну, прям вылитая Лина Кавальери.
Он обернулся и увидел высокого парня с цигаркой во рту, эдаким гоголем расхаживающего вокруг пухленькой девицы, пришедшей на гуляние с худой печальной подругой, на которую, верно, никто и никогда, как и сейчас, не обращал никакого внимания.
— Чево это вы такое, сударь, говорите? — кокетливо вскинула на него глаза Глафира.
— Я говорю вам сущую правду, несравненная мамзель Глафира, — расплылся в широкой улыбке парень и выплюнул цигарку, — и очень даже хороший комплимент. Ведь эта Лина Кавальери, можно сказать, первейшая на свете красавица!
— Ну, уж вы скажете. — Щечки мамзель Глафиры слегка заалели, по всему видно, что вниманием она довольна. — Прям, засмущали меня до невозможности. Нехорошо это с вашей стороны, Григорий Северьянович.
— Да чего ж здесь нехорошего, коли вы…
— Цигарку подбери, — подошел к нему человек в штатском. — Если не хочешь в участок загреметь.
Парень хотел было возмутиться, но, посмотрев в строгие глаза говорившего, вернулся и поднял окурок папиросы.
— А теперь брось в урну, милок…
Григорий Северьянович кивнул и… растаял, словно его и не было, а через минуту возле «несравненной мамзель Глафиры» расхаживал гоголем уже другой парень. Без цигарки.
Вообще городовых в «Потешном саду» было много. По распоряжению генерал-губернатора его высочества великого князя Сергея Александровича, дабы не смущать почтенную публику, были они в цивильной одежде, но службу несли зорко и безобразий во время гуляний в «Потешном саду» ли, в «Эрмитаже» или «Аквариуме» никаких не допускали. С ними было как-то спокойнее…
В бильярдной — большой зале с десятком столов — вовсю шла игра. Городовой в штатском имелся и здесь. Воловцов сразу определил в усатом мужчине с военной выправкой бывшего фельдфебеля полицейского. Тот стоял у входа и наблюдал за игрой у одного из столов. Служитель порядка не пресекал игру на деньги (не было ему такового предписания, да и играли вполне безобидно, по маленькой), поскольку это в увеселительных заведениях было распространено повсеместно, но, случись какая вольность или пьяная выходка, спуску нарушителю спокойствия и благочиния он бы положительно не дал…
Жилкин был здесь. Воловцов увидел его играющим за самым дальним столом от входа. Был он, конечно, не в арестантской робе, как на фотографической карточке, а в костюме, вполне приличном, кажется, даже из английского сукна, что не помешало Ивану Федоровичу узнать его сразу. И прогулочной походкой, останавливаясь то у одного стола, то у другого, он приблизился к дальнему столу.
