— Вот твоей семье деньги эти и пригодятся, — сухо произнес Жора. — Когда кормильца не станет.
Он подложил в костер сучьев, сварил кашу, покушал досыта с хлебцем. Затем взял винтовку, передернул затвор, отошел шагов на пять от бурята, на плоском лице которого плясали отблески костра…
— Это тебе за то, что ты товарища моего хорошего убил, — процедил сквозь зубы Георгий и прицелился. Хотел, правда, больше сказать: про каторгу, их с Дедом разговоры, планы, мечты. Но — передумал. Лишнее это. И не нужно ни ему, ни буряту…
— Отпусти, богом твоим тебя прошу, — взмолился бурят. — Зарок тебе даю, что за беглыми больше охотиться не буду и всем своим сродственникам и детям о том накажу. Пощади, мил-человек, клянусь, никогда более винтовку в руку не возьму…
— Это точно, не возьмешь, — прошептал Георгий. — А клятвам твоим я не верю.
Выстрел прозвучал сухо, будто ветка сохлая хрустнула. Пуля ударила буряту в лоб, он обмяк и повис на веревках…
Дедову котомку Георгий взял с собой. Теперь у него были хлеб, соль и спички. И винтовку тоже взял. Она ему пригодилась, когда до Баргузина оставалось верст сорок. Однажды, поздним вечером, на огонь, разведенный в ложбинке, оставшейся от высохшего ручья, вышел медведь и пошел прямо на Георгия. Винтовка хоть и заряжена была, да поодаль лежала. К тому же, растерялся Жора, уж больно нагл был медведь: прямо с ходу попер на него и все норовил зацепить его лапой. Георгий от него. Так они стали бегать вокруг угольев, покуда медведю не наскучила такая забава. Посмотрел он на человека, как на несостоявшуюся добычу, и в чащу утопал.
Не спал Георгий в эту ночь, все медведя высматривал. Поутру наскоро перекусил и потопал далее. Леса под Баргузином чащобные, варнацкая тропа едва заметна, идти трудно. Верст пятнадцать всего-то прошел в тот день Георгий. Ведь еще и ночь не спал. Едва темнеть начало — решил на ночлег встать. Разложил костер, и тут из чащобы снова медведь выходит. Тот или не тот, не ясно, но идет на двух задних лапах, а в передних березку несет, с корнем вырванную. И как хватит ее комлем по костру — только головешки в разные стороны полетели. На сей раз Георгий винтовку подле себя на коленях держал. Вскинул ее, прицелился. Медведь будто бы неладное почуял: замер, глазами своими Георгия буравит. Потом вскинулся, метнулся в чащу, да так проворно, что Георгий и выстрелить не успел, поскольку не в кого уже было.
На следующий день вышел он к Баргузину. Дождался, когда стемнеет так, что хоть глаз выколи, припрятал винтовку в кустах возле кривой осины, вышел на большак и потопал к дому на околице, что стоял особняком. Вошел в калитку, стукнул в оконце, за которым едва теплился свет.
— Кто таков? — послышалось из растворившегося окна.
— Человек прохожий, — ответил Георгий.
— И чево тебе надоть?
— Севастьяна я ищу. Не ты ли и есть Севастьян?
— Ну, я, и что с того?
— Я тебе привет варнацкий принес от Деда, — чуть помедлив, произнес Георгий.
— А где он сам? — уже другим тоном спросил Севастьян.
— Нет его больше.
Несколько мгновений оба молчали.
— Ладно, заходь. — Севастьян закрыл окно, и Георгий, войдя в сени, прошел в дом.
— С дороги? — понимающе посмотрел на него Севастьян.
— Да, — просто ответил Георгий и присел на лавку.
— Щас пожрать тебе сгоношу. — Уйдя на кухню, Севастьян стал бренчать посудой.
— Один живешь? — спросил Георгий, чтоб просто что-то сказать. Усталость за все предыдущие дни тяжким грузом навалилась на него, хотелось просто лечь и уснуть. И главное — отвязаться от мысли, которая точила его с самого момента, как он вошел в дом Севастьяна. Мысль эта была проста и покуда неразрешима: «Что дальше»?
— Один, — донеслось с кухни. — Что дальше-то думаешь делать?
— Не знаю, — выдавил из себя Жора. — После решу… Пару дней перекантуюсь у тебя?
— Да ради бога, — ответил Севастьян. — А потом?
— Потом в Россию двину.
— Ясно. Ксива у тебя имеется?
— Имеется. Да, я тут винтарь припрятал в кустах возле кривой осины. Возьми себе, мне теперь без надобности.
— Понял…
Картошечка с маслицем пришлась аккурат впору. Давненько Георгий не едал настоящей картошки, не гнилой и не мороженой, чем потчевали в Зарентуйской каторжной тюрьме. После пары картофелин по телу разлилось тепло, усталость перешла в сонливость, бороться против которой не было ни сил, ни желания. И Георгий повалился на лавку, уже не слыша ни слов Севастьяна, ни собственных мыслей…
Седина ль мая-а, ты седи-инушка-а,
седина ль мая-а, маладе-ецкая-а.
Ты к чему рано-о паяви-илася-а,
ва черных кудря-ах пасели-илася-а?
Георгий открыл глаза. Он лежал на лавке, под головой была подушка-думка, которую, очевидно, подложил ему под голову Севастьян.
Варнацкая песня доносилась с кухни.
Георгий поднялся, прошел на кухню. Севастьян сидел с опорожненным штофом и смотрел в одну точку.
— Утро доброе, — поздоровался Жора.
— Не, не доброе, — грубовато ответил Севастьян, даже не глянув в его сторону.
— Отчего так?
— Кто Деда убил? — повернувшись к нему, спросил Севастьян.
— Бурят-охотник, — чуть помедлив, ответил Георгий.
— Как?
— А он на бурята кинулся, когда тот уже из винтаря в него целился. Внимание на себя отвлек, и мне уйти дал.
— И ты, стало быть, ушел, — хмуро посмотрел на Георгия Савастьян.
— Ушел…
— А винтарь, что лежал в кустах, как добыл?
— Так и добыл.
— Ну, как «так»? Расскажи… — потребовал Севастьян.
— Тот бурят, что Деда порешил, за мной пошел, — неохотно начал Георгий. — На мое счастье, я его первый заметил, когда он на ночлег становился. Ну, подполз я к нему, залег, дождался, когда нажрется и заснет. Потом напал, привязал к дереву — и убил…
— Отомстил, выходит, за Деда?
— Да, — коротко ответил Георгий. — Тот, что Деда убил, собой теперь зверей кормит…
— Это хорошо. А знаешь, как Деда по-настоящему звали?
— Нет. Он никогда об этом не говорил. Я как-то раз спросил, его, но он отмолчался, ничего не ответил…
— Корнеем его звали. Корнеем Ивановичем Плотниковым. — Севастьян вздохнул и добавил: — А меня Севастьяном Ивановичем Плотниковым кличут. Чуешь, паря?
— Так он что, брат, что ли, тебе был? — посмотрел в мутные глаза Севастьяна Георгий.
— Да, брат. Теперя на этом свете у меня ни единой родственной души нетути…
Севастьян подпер голову ладонью и затянул:
