— Верно, забыли, — подтвердил Леонтьев.
— Тогда почему вы сейчас назвали его помещиком? — задал весьма интересующий его вопрос судебный следователь, еще раз убеждаясь в пользе личного общения со свидетелями, даже при наличии протоколов их допросов. Вот ведь, нет в этих протоколах никакого «помещика», а при личной беседе вдруг всплыл. А это уже некая примета и деталь, могущая характеризовать преступника и принятый им образ…
— Ну, он был так одет, что ли… — сказал Комолый и замолчал, что, очевидно, было явлением не частым.
— Именно, — охотно подтвердил Леонтьев. — На нем было барское платье, которое обычно и носят помещики.
— Значит, у вас у обоих, если я вас правильно понял, лишь создалось впечатление, что этот господин — помещик? — задал уточняющий вопрос Иван Федорович. — Но сам он об этом не обмолвился…
— Именно так, — снова ответил за обоих Венедикт Серапионович.
— Поня-атно, — раздумчиво протянул судебный следователь по наиважнейшим делам и посмотрел на купола Пятницкой церкви, что стояла поодаль. — Теперь, господа купцы, я прошу вас описать этого помещика как можно более полно, в малейших деталях, включая ваши собственные ощущения, впечатления, догадки и прочие незначительные, на ваш взгляд, мелочи. Итак, с кого начнем? — спросил он и посмотрел на потомственного почетного гражданина Комолого: — С вас?
— Ну, давайте с меня, — согласился Козьма Игнатьевич и впал, опять-таки, в не свойственное ему раздумье.
— Что такое? — удивился Воловцов. — Почему вы молчите?
− Да я, прошу прощения, даже не знаю, чего и сказать-то, — растерянно произнес потомственный почетный гражданин.
− И все-таки, что бы вы могли в нем выделить?
− Ну-у… Он очень сильный мужик, волевой, я бы сказал. Именно про таких и говорят, что лучше их не злить и не загонять в угол…
— А как вы это поняли? Вы же говорите, он сидел в сторонке, в разговоры ваши не встревал, и вы даже забывали об его присутствии.
— Не часто таких встретишь. От него веяло какой-то силой, — нашелся купец Леонтьев, когда на этот вопрос судебного следователя Комолый лишь пожал плечами.
— Веяло? — переспросил Воловцов.
— Да, — убежденно ответил Венедикт Серапионович.
— Хорошо, — одобрительно посмотрел на купца третьей гильдии судебный следователь. — Ну, а описать вы его сможете? Рост, черты лица, походка, голос? Приметы какие-нибудь особые…
— Нет, примет таких особых у него не было… Во всяком случае, чтобы явно в глаза бросались, — добавил Комолый. — Голос… — он чуть подумал, — спокойный такой голос, уверенный, кажется…
— Уверенный, точно, — поддакнул Леонтьев.
— Росту он примерно двух аршин и девяти с половиною вершков, — продолжил потомственный почетный гражданин, — гладко брит, ни бороды, ни усов нету. Волосы русые… А более я ничего и не упомню.
— А вы, — посмотрел на Леонтьева Иван Федорович. — Вы подтверждаете сказанное Козьмой Игнатьевичем?
— Подтверждаю, — сказал Венедикт Серапионович и кивнул для пущей убедительности.
— Ну, а нос, глаза — какие они? — нетерпеливо спросил Иван Федорович, которого снова начали терзать смутные воспоминания, которым он покуда не находил объяснения.
— Нос прямой! — ответил Комолый. — А вот глаза… Я ни разу не встретился с ним взглядом.
— Глаза, кажись, серые, — неуверенно произнес Леонтьев.
Воловцов достал памятную книжку и аккуратно каллиграфическим почерком записал главное из показаний обоих купцов. Чай давно остыл, но чашки у всех троих стояли почти полные: за разговором никто из этой троицы не сделал более двух-трех глотков.
Записав показания, Иван Федорович посидел некоторое время в раздумье, а потом задал последний вопрос:
— Вы покинули господина Стасько около трех часов ночи, так?
— Так, — хором ответили купцы.
— Сказав, что днем пришлете приказчиков забрать отобранные вами часы, верно?
— Верно, так и было, — кивнули купцы.
— Вы попрощались со Стасько и вышли из его комнаты вместе. Так? — последовал новый вопрос.
— Так, — снова согласились купцы.
— А этот помещик из второго нумера остался?
— Остался, — ответил потомственный почетный гражданин Комолый и округлил глаза: — Выходит, он и есть убивец?
— Выходит, — сказал Иван Федорович, полностью уверенный в своем ответе…
Через полчаса судебный следователь Воловцов приступил к допросу еще одного свидетеля, старика Никифора Селищева, конюха купца Суходаева, кормившего лошадей в половине пятого в день убийства и видевшего, как из меблированных комнат Глафиры Малышевой выходил тот самый господин, похожий, по свидетельству купцов Комолого и Леонтьева, на помещика. Таковыми и были первые вопросы судебного следователя Воловцова, после того как он назвал себя, свой чин и должность:
— Значит, это вы видели крепкого высокого мужчину лет тридцати с небольшим? Выходящего из меблированных комнат сестер Малышевых ранним утром восемнадцатого сентября сего года?
— Да, я это видел, — немного обиженно ответил Селищев. — А почему вы у меня это спрашиваете? Я ведь об этом вашенским служивым уже говорил… И городовому Самохину, и надзирателю Поплавскому. И запись таковая имеется в их бумагах. Что же вы, не верите мне?
— Вы человек пожилой, и не то чтобы мы не верили, а… — начал, было, Воловцов, но старик сердито перебил его:
— Вот и прежние, это… дознаватели мне не шибко верили. Сказывали, мол, ты старик древний и запросто ошибиться мог. — Селищев остро посмотрел на Воловцова и в сердцах громко сморкнулся через ноздрю. — А я, мил-человек, еще на бабу свою залазию через день, и она через меня получает шибкое удовольствие. Ведь что такое девяносто три года? Конечно, сказать, что это возраст младенческий или вьюношеский, нелья. Неправда это будет. Но и то, что девяносто три года — оченно старый возраст, я тоже не согласный. Отец мой прожил сто один год, а дед — так тот и вовсе не знал, сколько ему лет, но в городе сказывали, что преставился он, когда ему стукнуло сто четырнадцать годочков. Так что мои девяносто три — возраст средний… Ведь что ученые сказывают? — ткнул он Ивана Федоровича в бок сухим кулачком.
— Что? — с интересом спросил Воловцов, у которого свербел в мозгу и не давал покоя один вопросец.
— Газеты надобно читать, вот что, — наставительно произнес Селишев. — Оне иногда весьма умные вещи глаголют…
— Да, бывает, что и умное пишут, — согласился судебный следователь по наиважнейшим делам, едва улыбнувшись.
— Так вот, — поднял почти к самому носу Ивана Федоровича заскорузлый палец старик Селищев. — Ученые через газеты сказывают, что возраст у человека должен быть двести лет!
