– Мягко стелешь! – промычал Кислицын, дожёвывая бутерброд. – А если моих ребят перестреляют? Помнишь, как в известном фильме: «Собирайтесь! В Марьиной Роще засаду перебили»!
– Ах, Костя, Константин! – с укоризной произнёс Пахом, – Если что-то пойдёт не так, то меня первого шлёпнут, а мне моя жизнь дорога, как память! Живы будут твои ребята. Живы и здоровы. Это я тебе обещаю. Ну, а за риск у нас доплата по отдельной статье.
С этими словами Пахом вынул из портфеля пухлый конверт и передал Кислицину. В конверте была тугая пачка зелёных американских денег.
– Не надо, Пахом! Зачем? – застеснялся Кислицын и отодвинул конверт от себя.
– Бери Костя, бери! Это не подстава. Будем считать, что ты взял у меня в долг, сроком этак лет на двадцать.
Кислицын был честный мент, и денег раньше никогда не брал, за что его Пахом очень уважал. Костя выделил бы людей и без подарка в конверте, но Пахом знал, что в Управлении второй месяц не выдавали зарплату, и что жена начальника уголовного розыска не может кормить грудью своих девочек– близнецов, так как у неё от недоедания пропало молоко
[16]
.
Вечером этого же дня Пахом положил на стол Харьковского листок с планом местности. На плане была крестом помечена балочка с двумя берёзками.
– Звоните «залётным», назначайте встречу на завтра, часов на семь вечера. Я буду ждать их здесь! – и Пахом ткнул пальцем в крестик на плане.
Второй звонок по номеру, найденному в своей милицейской записной книжке, Пахом сделал из личного кабинета. На дверях пахомовского кабинета висела красивая медная табличка, надпись на которой уведомляла посетителей, что владелец данного кабинета не кто иной, как «Начальник службы безопасности Пахомов В.С.».
Устроившись удобно в высоком кожаном кресле, Пахом набрал полузабытый телефонный номер.
– Алло! Виолетта Павловна? Доброго здоровьица. Как жизнь половая? Как бизнес?
– Чего это ты, волчара, моим бизнесом интересуешься? – неласково спросил его женский голос с приятной хрипотцой. – Тебя из «ментовки» поганой метлой вычистили, а ты всё не успокоишься!
– Об этом, лапушка, мы поговорим с тобой попозже, когда ты придёшь ко мне на шёлковые простыни.
– Что бы я…! Я к тебе…! Да ни за какие деньги! – взвыла невидимая собеседница.
– Поспорим? – усмехнулся Пахом и назвал сумму.
Возникла затяжная пауза, во время которой Пахом хлебнул нарзана прямо из горлышка открытой бутылки.
– Я подумаю, – ответил женский голос из телефонной трубки. – Но ведь ты не за этим звонишь? Я ведь тебя, Пахом, хорошо знаю.
– Вот что мне в тебе, Виолетта, нравится – так это редкое сочетание ума и красоты, и если бы не твоё распутство, я бы к тебе сам посватался!
– Льстец кривоногий! Не тебе меня воспитывать. Говори, чего надо.
– Любви, Виолетта! Большой, и по возможности чистой любви, причём в двух экземплярах. Гости у меня завтра будут, так что ты мне двух своих девочек часикам к двенадцати подгони. Да не шалав вокзальных, а чтобы девочки были с понятием, разговор могли поддержать, ну и во всех других отношениях приятными были.
– Много просишь. Ну да ладно. Есть у меня парочку интеллектуалок с сексуальным уклоном. Работают, правда, без фантазии, по трафарету, но языком молоть горазды.
– Вот и ладненько. Пусть подъедут за город к фазенде Харьковского.
– Харьковского? Мои девочки ещё так высоко не залетали! Неужто Захар Маркович сподобился?
– Причём здесь Захар Маркович? Я же тебе говорю, гости у меня.
– Поняла. Для себя заказывать будешь?
– Я же тебе, Виолетта, не изменяю!
– Ладно, праведник, тебе видней. А то есть у меня девочка-персик, из молодых да ранних, всё при ней, и в любви большая выдумщица. Последнее время «папики» толстопузые её только и заказывают.
– Не искушай!
– Ладно, не буду. Слушай, Пахом… а что, простыни у тебя правда шёлковые?
На следующий день, в обед, Пахом встречал дорогих гостей. Кислицын прислал оперов не самых умных, но верных и умеющих держать язык за зубами. Это были два Шурика – Саша Манкин и Саша Карогод.
Манкин и Карогод были совершенно два разных человека, да и в возрасте между ними была разница в десять лет, но бессонные дежурные ночи и совместно проведённое в засадах время сдружили этих непохожих людей.
Манкин был молод, горяч, и ещё упивался милицейской романтикой. За романтический настрой и лихой казацкий чуб Манкина любили женщины. Манкин отвечал женщинам взаимностью, никогда не разделяя любимых на потерпевших, свидетелей и подозреваемых, коими они являлись. Романы следовали друг за другом непрекращающейся чередой, что очень огорчало жену Манкина. Боевая подруга сыщика неоднократно пыталась вразумить легкомысленного супруга, после чего Манкин появлялся на работе с расцарапанным лицом. Пристыженный Манкин на время затихал, но как только следы внушения на лице заживали, вновь пускался во все тяжкие.
Карогод был коренаст, молчалив и холост. Годы, проведённые в уголовном розыске, сделали из него закоренелого циника, что не мешало ему быть хорошим опером. Начальство уважало Карогода, Карогод уважал охлаждённую водку.
К женщинам Карогод относился индифферентно. «Нет женщины – нет проблемы»! – любил повторять старый опер. На своём милицейском веку Карогод повидал огромное число падших женщин, убийств и самоубийств на почве ревности, преступлений во имя любви, и изнасилований, которые, со слов обвиняемых, тоже совершались «по любви». Всё это наложило на психику ветерана уголовного сыска определённый отпечаток, поэтому если и находилась желающая приголубить старого холостяка казачка, Карогод делал вид, что не замечает адресованных ему знаков внимания и всячески игнорировал бедную женщину.
Пахом принимал гостей с размахом, не потому, что был щедр за чужой счёт, а потому что исполнение роли, которая отводилась гостям в его гениальном плане, должно было начинаться не на «стрелке», а уже здесь – за накрытым столом.
Учитывая уровень воспитания, а также влияние среды и контингента, с которым гостям приходилось общаться практически ежедневно, Пахом не стал доставать из буфета столовое серебро и саксонский фарфор. Стол был накрыт по-простому, но обильно. По центру стола возвышалась многоярусная фруктовая ваза, заполненная апельсинами, яблоками и виноградом. Вершину вазы венчал большой спелый ананас, который придавал сервировке стола лёгкий буржуазный оттенок. При приготовлении горячих блюд Пахом ограничился тушёной картошкой с мясом и зажаренными в духовке цыплятами. Зато холодных закусок было хоть отбавляй!
Здесь было блюдо с нарезкой из ветчины, сочной буженины и окорока «со слезой». Жирная тихоокеанская селёдка, пересыпанная кольцами репчатого лука и украшенная зеленью, мирно соседствовала с огромной миской помидорного салата; матово поблёскивал тонко нарезанный «голландский» сыр, а отделения в хрустальной менажнице были заполнены чередующимися порциями чёрной зернистой и красной паюсной икры, что делало её похожей на колесо рулетки. Сложенные бледно-розовой пирамидкой мочёные яблоки наполняли обеденный зал тонким ароматом ранней осени и ещё чем-то неуловимым, но до боли знакомым. Возвышающаяся над закусками небольшая горка маленьких крепких малосольных огурчиков с пупырчатой светло-зелёной кожицей откровенно провоцировала на рюмку-другую чистой, как слеза младенца, холодной водочки.
