Мистрис Джемс приняла ее возражение снисходительно.
— Грация хорошо делает, что стоит за отца, — сказала она, — и я не имею ничего против Ричарда. Я хотела только сказать, что он слишком упрям и горяч для такого рода работы. Он более способен бороться с препятствиями в чужих краях, чем терпеливо ждать, пока созреет его рожь и откормится для продажи его скот.
Со времени отъезда Ричарда Редмайна прошло пятнадцать месяцев. Было начало июня, в Брайервудском саду зацветали розы. Отсутствующий думал о них среди шума своей тревожной жизни и воображал себя сидящим под большим кедром, под которым он выкурил так много трубок и выпил так много чашек чая, поданных ему дочерью в теплые летние вечера. Приближался сенокос, и мистрис Джемс была погружена в хлопоты, готовя пироги с мясом и с крыжовником для косцов, способных поглотить, как стая саранчи, все находившееся в ее кладовой, как бы ни была она полна. Словом, лето только что начиналось, когда мистрис Джемс внезапно попала на новый способ увеличить свой доход.
В трех милях от Брайервуда был прекрасный старинный дом, окруженный запущенным парком, — благородное поместье времен Тюдоров, сохранившееся в своем первобытном виде со дней знаменитого Гарри, но в последнее время оставленное в пренебрежении, как и окружавший его парк.
Настоящий владелец Клеведона, — так называлось это поместье, — сэр Френсис Клеведон, был слишком беден, чтобы жить в нем, и терпеливо выжидал за границей, чтобы какой-нибудь счастливый случай, как, например, давно ожидаемая смерть старой тетки, которой он был наследником, дал ему возможность поселиться во владениях своих предков. Не по своей вине жил этот молодой человек изгнанником. Отец его, сэр Лука, был одним из светил великосветского общества во дни регентства и расточил большое состояние; играя с Фоксом и кутя с Шериданом. Он провел молодость бурно, женился поздно, увез жену за границу и допустил детей вырасти вдали от отечества.
Он прожил все свои деньги и заложил Клеведон; но, к счастью, был так стеснен законами о наследовании; что должен был оставить имение неприкосновенным. Когда, наконец, подагра в желудке прекратила его жизнь, сын его Френсис, тогда пятнадцатилетиий мальчик, наследовал титул и обремененное долгами имение, поселился с матерью и сестрой в скромной квартире на краю Парижа, предоставив Клеведон умному управляющему, делавшему все возможное, чтобы выкупить имение доходами, которые оно приносило.
При жизни отца это было невозможно. Сэр Лука до конца сохранил расточительные привычки, которыми славился даже в кругу безумцев, среди которых вращался. Пить шато-марго, есть землянику в феврале и персики в апреле, бросать пригоршни серебра извозчикам, иметь две абонированные ложи в опере и одну в Водевиле, держать пари каждую весну в Лоншане, играть каждую осень в Бадене и в Гамбурге он считал жизненною необходимостью, между тем как бедная жена его, чтобы сберечь несколько пенсов и шиллингов, покупала своим детям бумажные перчатки вместо лайковых и уничтожала пуддннг в их скромном обеде.
Когда сэр Лука умер, положение дел поправилось, по мнению мистера Ворта, управляющего, который с этих пор начал надеяться выкупить со временем Клеведон. Молодой баронет, мать его и сестра были так благоразумны, что согласились жить на: то; что он найдет возможным уделить им из доходов; И через год после смерти сэра Луки переселились из Парижа в Брюгге, где жизнь была дешевле.
В продолжение двадцати пяти лет Клеведон был на попечении слуг. Весь штат состоял из старого дворецкого, жены его, двух работящих молодых женщин; одной для дома, другой для молочни, дряхлого садовника, который тщательно поддерживал небольшой цветник, существовавший еще при его старой барыне, матери сэра Луки, и оставлял, в полном пренебрежении остальную часть парка. Доход с одной домашней фермы, при заботливом управлении доставлял ежегодно сумму, которая, как леди Клеведон уведомила мистера Ворта, была совершенно достаточна для нее и для ее двух детей.
Спустя год после смерти баронета, мистер Ворт предложил вычистить леса (пока был жив сэр Лука, он уверял, что нет хворостинки, годной для сруба), и этим способом приобрел около шести тысяч фунтов, которым облегчил груз долгов, лежавших на имении. Будущее прояснилось, и мать с сыном, гуляя по тихим бульварам Брюгге, весело говорили о том времени, когда они будут жить дома. Они всегда называли Клеведон своим домом, хотя не провели ни одной ночи под его готической кровлей. Матери не суждено было дождаться осуществления этих надежд, она умерла немного лет спустя после смерти мужа, а сэр Френсис отправился путешествовать, оставив сестру в Брюге, в монастырском пансионе.
В продолжение всех этих лет можно было отдать дом внаймы и создать таким образом новый источник дохода, но против того восстала гордость. Сэр Лука мог вынести что угодно, как объявил он, только не это, толь-ко не допустить чужих поселиться в доме, где он родился и где угощал в продолжение двух блестящих недель принца регента. Торговать домом своих предков! Осквернить домашний очаг всех Клеведонов из-за денег какого-нибудь магната Сити! Письмо, в котором мистер Ворт сделал это предложение, едва не довело баронета до апоплексического удара. Он две недели не мог успокоиться после этой «дерзости», как он выражался. Когда он умер, жена его и сын, из уважения к его предрассудкам, решились не отдавать внаймы своего старого дома, и Клеведон, оставшись на попечении слуг, медленно приходил в разрушение. Местами пробивалась сырость, местами крысы прогрызли панель, и постепенная порча обнаруживалась с погреба да чердака.
Джон Ворт, управляющий, жил в своем собственном, не красивом, но удобном кирпичном домике, на лугу деревни Кингсбери, на расстоянии мили с половиной от Брайервуда. Он был дружен с Редмайнами и любил заходить на ферму, чтобы выкурить вечернюю трубку, сытно поужинать или напиться чаю под развесистым кедром, куда Грации приходила иногда фантазия поставить чайный стол в благовонные летние вечера или в знойное время жатвы. Тут все любили его, хотя людям незнакомым он едва ли показался бы привлекательной личностью. Это был человек лет шестидесяти и более, высокий, с честным, суровым лицом, загрубевшим и покрасневшим от пребывания на воздухе во всякую погоду, с седыми волосами, жесткими и короткими как щетка, и с густыми седыми бакенбардами. Он не имел ни жены, ни детей и очень любил Грацию, которая обращалась с ним опасно обворожительным образом, полудерзко и полуласково.
Новое средство увеличить свой доход тетушка Ганна нашла при содействии мистера Ворта. Он зашел к ним однажды вечером, в июне, когда они сидели за чайным столом, Грация с романом на коленях, ее два кузена поглощая холодную ветчину и бобы с таким аппетитом, что можно было подумать, что они не ели с неделю. Грация не могла смотреть на них без отвращения. Ей хотелось, чтобы чайный стол имел более изящный вид, чтобы на нем стояло блюдо с земляникой, ваза с цветами и китайская тарелка с бутербродами, подобными тем воздушным бутербродам, какие подавались в гостиной мисс Тульмин, но ничего более существенного. Мисс Тульмин была содержательница пансиона, в котором Грация почерпнула все свои понятия о приличии. Там она получила тот взгляд на жизнь и на людей, который так легко сообщается в подобных заведениях, и считала теперь несчастьем быть дочерью фермера и еще большим несчастьем быть племянницей тетушки Ганны, которая была так неприятно трудолюбива и имела склонность засучивать рукава при всяком удобном случае, которая принимала деятельное участие в ежемесячной стирке и не только не стыдилась этого факта, но даже хвасталась им. Грация не ладила с окружавшими ее, в особенности с тех пор, как единственный человек, которого ома любила, покинул тесный семейный круг. Бедствовать в Австралии, казалось ей, было бы гораздо легче, чем выносить неприятности ее будничной жизни, слушать целый день ворчливый голос тетки, носить по вечерам ситцевые платья и подвергаться наставлениям за то, что она не любит хозяйство. В пансионе мисс Тульмин были дочери адвокатов и докторов, девушки, для которых жизнь была веселым праздником, которые возвращались с вакаций с веселыми рассказами о собраниях и пикниках, о крокете и танцах. Бедная Грация ни разу не была на балу и не могла играть одна в крокет, хотя обширная лужайка в саду была для этого как нельзя более удобным местом. Правда, тут были ее кузены, которые охотно отдали бы ей свободное время своей трудолюбивой жизни, но руки и сапоги кузенов были из самых грубых и не согласовались с понятием Грации о приличии. Ей казалось, что бит крокета никогда не должен попадать в руки менее изящной особы, чем кингсберийский священник, худой и бледный молодой человек, с слабым голосом, пользовавшийся большим почетом у окрестных помещиков и делавший ежегодно два церемонных визита в Брайервуд.
