– Ну, а ты что скажешь, Джералд? Ты тоже разочарован?
Она редко виделась с сыном, ибо тот учился в школе и не жил дома. И хотя мальчику было только двенадцать лет, похоже, он уже входил в мир взрослых мужчин. Поэтому он не собирался выказывать ничего, кроме равнодушного интереса к своей новоявленной сестренке.
– По-моему, она вполне хороша.
– Вопрос в том, – ласково проговорил Вилли, – как мы ее назовем. У тебя есть какие-нибудь предложения, Кэт?
Кэтрин посмотрела на него округлившимися глазами и прижала ребенка к себе. Она была настолько поглощена ожиданием его появления на свет, что не задумывалась о предстоящих сложностях. И вот первое осложнение – как ее назвать. Ведь Вилли собирается дать имя своему ребенку. И безусловно, после пышной католической церемонии крещения.
– Нет, я еще не думала об этом.
– Ну, тогда подумаем об этом все вместе. И дадим ей славное имя нашей семьи.
Младенец зашевелился, раскинул в стороны ручки и заплакал. «Какой тихий, слабый у нее плач», – с тревогой подумала Кэтрин. И еще – девочка отказывалась брать грудь. Сиделка утверждала, что ничего, пусть немного поголодает, хотя рисковать не стоит – у ребенка и без того очень мало сил.
– А она первая, кто так похож на тебя, Кэт. Коричневые волосы. А какого цвета у нее глаза?
– Наверное, они должны быть темные.
– Ну, они еще сто раз изменятся! – бодро проговорил Вилли. – Ладно, пошли, дети. Не надо утомлять маму. У вас еще будет уйма времени повосхищаться вашей сестренкой.
Вскоре пришло письмо из Дублина:
Не могу описать словами мое облегчение, когда из твоей маленькой записки я узнал, что все прошло хорошо. Я очень долго плакал… Тебе ни в коем случае нельзя волноваться, если ты хочешь вновь быть здоровой и сильной…
Кэтрин очень медленно приходила в себя, силы возвращались к ней словно нехотя. Девочка набирала силы еще медленнее. Увы, все опасения Кэтрин сейчас и вправду сбывались. Ей придется преодолеть большие трудности, чтобы вырастить этого слабенького ребенка. Девочка плохо ела, росла очень плохо и все время плакала. Этот жалобный плач ранил Кэтрин в самое сердце. Она часами сидела, держа девочку на руках, и убаюкивала, успокаивала ее. Потом наступило и вовсе ужасное время, потому что малютка простудилась, и теперь ее крошечное личико часто синело и она с трудом дышала.
Вилли был непривычно задумчив. Он подолгу оставался дома и разрешал Кэтрин уделять все время младенцу. Ей пришлось поведать в письме Чарлзу о своих тревогах, а он отвечал следующими краткими записками:
Я очень волнуюсь о нашей дочурке. Скажи, это опасно?
И еще:
Если бы ты прислала мне волосок нашей девочки, я бы положил его в медальон вместе с твоим локоном. А тебе не кажется, что очень красивое имя – Софи? Так зовут одну из моих сестер. Я очень, очень волнуюсь о здоровье нашей малышки и надеюсь, что из-за этой болезни она не останется слабенькой.
И еще он писал:
Д. освобождается сразу после Пасхи, и если обнаружится, что в связи с его освобождением ничего не случилось, возможно, они найдут в себе мужество освободить и меня. Во всяком случае, вряд ли правительство будет тянуть с этим до следующего заседания парламента.
В конце концов девочку назвали Софи Клод. Поскольку она была слишком слаба, чтобы нести ее в церковь, Вилли договорился со священником, что тот явится к ним домой. Так что церемония крещения произошла в гостиной.
Спустя некоторое время девочка, казалось, начала крепнуть и расти. Однажды вечером она открыла свои огромные карие глаза и, посмотрев прямо в глаза матери, впервые одарила ее улыбкой. Она признала мать! Кэтрин любила всех своих детей, но никого из них она не любила так сильно, как эту малышку. И она, умиротворенная, заснула рядом с любимой дочкой.
Вилли все время напряженно работал; он писал длинные письма Парнеллу и Чемберлену о предполагаемых переговорах, которые должны состояться между правительством и ирландской партией. Было ясно, что скоро заключенных отпустят на свободу.
В то апрельское утро, когда маленькой Софи исполнилось восемь недель, Вилли вернулся в Лондон. Джейн и верная Эллен, которые, вероятно, догадывались о большем, чем им следовало бы, устремились к Кэтрин, сидящей в гостиной, и одновременно вскричали:
– Мадам! Мистер Парнелл!
Кэтрин вздрогнула, стремительно поднялась и схватилась за горло.
– Что с ним?! С ним случилось несчастье?! Он болен?! Ну, говорите же!
– Да нет же, мадам, он здесь! В дверях. Господи Боже мой! – склонив голову, добавила Эллен.
Чарлз был уже не в дверях, он стоял позади служанок. Кэтрин чуть не сбила их с ног, когда бросилась к нему.
– Не может быть! Глазам своим не верю! Тебя освободили?
– Не совсем. Я еду в Париж. Умер от тифа племянник, сын моей сестры Феодосии. И меня под честное слово отпустили на похороны.
– О Чарлз, как грустно!
– Да, это настоящая трагедия. Ведь ему шел всего лишь двадцать второй год. А как ты, Кэт? Как ребенок?
Служанки незаметно удалились, и Кэтрин наконец смогла устремиться в его объятия и на несколько минут ощутить драгоценное тепло его тела; потом она запрокинула голову, чтобы хорошенько рассмотреть каждую черточку любимого лица, и от ее взгляда не ускользнула худоба и бледность.
– О Чарлз, какое счастье, что я вижу тебя! Я думала, что мы никогда больше не встретимся.
– Давай лучше поговорим о тебе, дорогая! Расскажи, как ты живешь. Ты уже оправилась после родов?
– Со мной все в порядке, но вот наша крошка Софи… – Она грустно покачала головой. – Поднимись наверх и взгляни на нее. Сколько времени ты сможешь пробыть здесь?
– Не больше нескольких минут. Для всех я сейчас нахожусь на пути в Париж. Но я не мог уехать, не заглянув сначала к тебе. – Он с такой силой сжал ее пальцы, что они онемели. – Кэт, это никогда больше не повторится.
– Значит, ты должен остановить это, – пылко проговорила она, глубоко дыша и тщетно пытаясь изобразить улыбку. – Я прошу тебя, Чарлз, не вынуждай меня говорить то, о чем я могла бы пожалеть впоследствии. Пойди и взгляни на ребенка.
Колыбель стояла рядом с постелью Кэтрин. Она отодвинула занавеску, давая ему взглянуть на крохотное сонное личико.
– Она похожа на тебя, Чарлз. Посмотри на этот округлый лоб. И глаза ее точь-в-точь, как у тебя. Вчера она мне улыбнулась. Может, разбудить ее? Посмотрим, улыбнется ли она своему отцу.
– Нет, умоляю, не надо. Она такая хрупкая. С ней все будет хорошо?
– Не знаю. Я очень боюсь за нее.
– Ты изнуряешь себя, так сильно беспокоясь об ней.
– Меня это не волнует, лишь бы только она выжила.
