Посмотрев прямо перед собой, я увидел, что даже Надя, никогда не отличавшаяся особой словоохотливостью, вовсю болтала с Ричардом — возможно, потому, что уж он-то словоохотливостью отличался. Наши взгляды пересеклись над верхними краями чашечек с кофе. Красивые глаза Нади на несколько мгновений остановились на мне, а затем она потупила взгляд — что являлось вполне понятным мне проявлением свойственной ей стыдливости. Я ведь, сам того не осознавая, рассматривал ее — а точнее, смотрел на нее невидящим взглядом, предаваясь каким-то своим размышлениям, и это было более чем достаточной причиной для того, чтобы она сконфузилась. Мне иногда импонировало простодушие Нади и нравился ее уязвимый вид — она была похожа на хрупкую фарфоровую фигурку, которую очень легко можно сломать, если обращаться с ней без надлежащей осторожности. Мне даже нравился ее не ахти какой интеллект, ограничивающийся лишь тем, что может выработать у не очень умного от природы человека усерднейшее и весьма длительное обучение. Эта ее ограниченность делала ее еще более уязвимой, нуждающейся в защите и весьма подходящей для той роли, которая была уготована ей в жизни — роли покорной жены мужа, которого ей выбрали, и смиренной правительницы подданных, которых ей тоже подобрали. Женщина с более сильным характером могла стать настоящей проблемой, потому что ей могло вздуматься «бунтовать» или — еще того хуже — навязывать окружающим свое мнение. Поэтому, хотя мне и трудно было представить себя в роли супруга Нади, я был уверен, что, если бы мы с ней поженились, наш брак никогда бы не стал адом ни для кого из нас двоих. Для нее он не стал бы таковым потому, что ей воспитатели привили мысль, что она должна безропотно и даже с радостью подчиняться своей судьбе. Для меня он не стал бы адом потому, что у Нади, вдобавок к ее смирению, обходительности и немногословности, были еще огромные голубые глаза, светлые — почти белые — волосы и нежная розоватая кожа. Короче говоря, она была очень красивой женщиной, чьи чары, насколько я знал, не остались незамеченными тобой. По правде говоря, мое самолюбие тешил уже сам тот факт, что мне принадлежит такая ценность, какой у тебя нет. В общем, я был уверен, что я к Наде постепенно привяжусь. То, что, раз уж она не отличалась большим умом, мне приходилось выискивать в ней другие достоинства, меня не очень-то расстраивало. Если к этому добавить, что жениться на ней было моим долгом, все остальное уходило на второй план, потому что моей отличительной чертой являлось очень развитое чувство долга.
Именно это мое качество и упомянул два года назад император Австро-Венгрии Франц-Иосиф как главный аргумент в пользу того, что он выбрал меня — а не кого-нибудь другого — для выполнения одного деликатного задания. А еще он заявил, что полностью мне доверяет, потому что, как тебе известно, мы не только приходились друг другу родственниками, но я еще был его личным советником по вопросам внешней политики. Я прекрасно понимал, что задание, которое мне поручали, имело огромное значение для обеспечения безопасности Австрии и даже всей Европы. А еще я в полной мере осознавал, что союз с Россией был наиболее значимым среди всех дипломатических мер, которые могли предотвратить войну. Хотя, по моему убеждению, война была неизбежной, я считал, что необходимо запустить все возможные механизмы для того, чтобы попытаться предотвратить крупномасштабный конфликт, который затронет все страны и народы. Впрочем, в эту сумасшедшую эпоху, в которую нам доводится жить, весь мир, похоже, сходится во мнении относительно того, что война — не только единственный, но и наилучший выход из сложившейся напряженной ситуации. Австрия жаждала войны, планируя в результате нее укрепить свое влияние на Балканах и раздавить националистические движения. Россия видела в войне возможность восстановить свой национальный престиж, очень сильно пострадавший в результате недавнего поражения в противоборстве с Японией, и предотвратить надвигающуюся новою волну народного недовольства. Франция надеялась в ходе предстоящей войны отомстить за позорное поражение, которое она потерпела от Германии в 1871 году, и вернуть себе Эльзас и Лотарингию. Германия полагала, что война поможет ей, недавно созданной империи, укрепить свое влияние на международной арене, а особенно по отношению к Великобритании, тогда как Великобритания была уже готова поставить крест на splendid isolation
[23]
— своей политике отмежевания от тех событий, которые происходили на материковой части Европы, — поскольку ее господству на море и в колониях все больше и больше угрожала постепенно наглеющая Германия. И все эти мощные державы вовлекали в борьбу за свои интересы соседствующие с ними — и зависящие от них — державы поменьше.
Возможно, из-за того, что я родился в маленьком герцогстве, затерявшемся в центре Европы, от отца-австрийца и матери-испанки, и из-за того, что среди моих родственников имелись бабушка-немка, дядя-швед и русская двоюродная бабка, а образование я получил в Англии, у меня не смогло развиться сколько-нибудь значительное чувство патриотизма, и все подобные всплески националистического духа казались мне уму непостижимыми. Тем не менее тебе прекрасно известно, что ситуация была именно такой и что я увяз в ней по самые уши.
Все эти события в своей совокупности вызывали у меня глубокий пессимизм, они придушили мое чувство юмора и, в конечном счете, превратили меня в человека печального и занудливого. Именно поэтому предстоящее празднование Рождества — в том виде, в каком его задумала наша матушка, — стало казаться мне невыносимым. В предыдущие годы я относился к этим хорошо знакомым мне рождественским праздничным мероприятиям хотя и не с восторгом, но, по крайней мере, вполне терпимо. Исходя из того, что я не был особо общительным человеком, обожающим ужины, на которые приглашено множество гостей, тематические балы и наплыв разряженных дам и господ (я иногда воспринимал замок Брунштрих через призму именно таких событий), и что я не считал себя ни виртуозом светской болтовни, ни искусным танцором, ни поднаторевшим в гостеприимстве хозяином (я обычно предоставлял эту роль тебе), я предпочитал держаться преимущественно на втором плане и при этом в большинстве случаев даже умудрялся как-то поразвлечься. А вот в этом году я знал абсолютно точно, что празднование Рождества превратится для меня в бесконечно долгое и нестерпимое мучение.
24 декабря
Я помню, любовь моя, как Ричард Виндфилд пообещал сводить меня в сельскую таверну, и мы подумали, что тихий денек накануне Рождества, когда большинство людей будет отдыхать, готовясь к предстоящему праздничному ночному бдению, будет для этого наиболее подходящим временем.
Подобное необычное приглашение, приличествующее скорее портовым грузчикам, чем видному представителю аристократии, явилось результатом абсурдного спора — а все споры обычно являются абсурдными — по поводу моих воспоминаний о своем детстве, проведенном в Испании, том времени, когда я зачастую вела себя, как уличный хулиган. Я бросала камнями в сидящих в воде у берега пруда беззащитных лягушек, я перелазила через изгородь в сад дядюшки Фруктуосо, чтобы наворовать там инжира, я сыпала втихаря соль в компот, который варила моя мать, я втыкала булавки в куски мыла, я прятала сверчка в граммофон… В общем, я отнюдь не была примерной девочкой. Признавшись — в общем-то, неожиданно для самой себя — во всех этих бесчинствах, я, чтобы как-то выпутаться из подобной ситуации, не придумала ничего лучше, кроме как обвинить лорда Виндфилда в том, что он — жеманный и чрезмерно элегантный горожанин, не способный наслаждаться прелестями свободной сельской жизни, поскольку он помнил из своего детства лишь игру в крикет в саду и прогулки по парку Святого Джеймса, во время которых его держала за руку его nanny
[24]
. Его мужская гордость явно была уязвлена, он с вызывающим видом предложил мне пойти и выпить в таверне пива, и я, которая еще никогда его не пробовала, была вынуждена принять этот вызов, а иначе Ричард просто перестал бы воспринимать меня всерьез.
