Он подхватил портфель и направился к двери. Знакомая сцена. Только на этот раз Миллиардер оставил портфель у порога и вернулся, чтобы одарить меня целомудренным поцелуем.
— Это твой шанс стать хорошей, не упусти его, — сказал он.
Такой мягкий, близкий голос; такие добрые слова. Они напомнили мне о чудесных днях, проведенных нами вместе, родили надежду, что он все еще любит меня. И я залилась слезами, тем самым вынудив Миллиардера обратиться в бегство.
— В столе есть кое-что для тебя, — бросил он и скрылся.
Выдвинув ящик, я обнаружила четыре конверта с цифрой 5 в центре — утешительный приз за то, что меня бросили одну в Париже, и, возможно, бросили навсегда. Двадцать тысяч долларов удобно скользнули в мою сумочку. Потрясенная, сбитая с толку противоречивыми чувствами, я уже готова была покинуть номер, когда в проеме двери появилась горничная с бельевой тележкой. «Je peux faire le lit?»
[14]
Девушка была миловидна; моя ровесница, если не моложе. На шпильках и в соответствующем наряде она вполне сошла бы за одну из сорока воровок. Мы обменялись взглядами, и я вдруг прониклась к ней уважением. Она всего лишь безропотная прислуга, но не противится судьбе и потому достойна милости Господней. Я сказала, что хочу минутку побыть одна. Кивнув, девушка оставила тележку в коридоре и исчезла.
Я медленно прошла в спальню, остановилась у незастеленного ложа времен Луи XVI. Без Миллиардера роскошь убранства выглядела фальшивой, как декорации на сцене, хотя смятая постель была более чем реальна. Я достала из сумочки два конверта, наскоро черкнула на обоих «Pour la femme de chambre»
[15]
и сунула их между подушек. Если меня ожидало светлое будущее, то и ее, возможно, тоже.
6. Без мужчин
Я прилетела в аэропорт Кеннеди и сняла номер в «Плазе» — с твердым намерением к концу недели называться летним студентом. Как выяснилось, надежда была тщетной. Автоответчики в университетах Нью-Йорка и Колумбии извещали о завершении набора на все курсы. Не желая болтаться без дела несколько месяцев, я принялась обзванивать комиссии, которые принимали на осень.
— Желающие подать заявления на следующий год… — произнес деловой голос.
На следующий год? Я стремилась приступить к учебе немедленно, словно от этого зависела сама жизнь. Расчет на то, что Нью-Йорк внесет порядок в сумбур моей жизни, не желал оправдываться. Обслуживание в номерах тоже не принесло утешения: накрытый на одного столик лишь подчеркнул мое одиночество. Как, впрочем, и обстановка номера: просторная даже для двоих кровать, раковины-близнецы в ванной, два махровых халата, две пары шлепанцев — все служило доказательством того, что в городе столь прекрасном, что его даже городом называют дважды, одиночке придется нелегко.
Я умирала от желания поговорить с Миллиардером, но голос на другом конце провода сообщил, что «он в отъезде». Мысль о звонке единственному знакомому мне в городе человеку, Джулии, я отвергла. Уж лучше страдать от одиночества, чем от стыда, признавшись, что я приняла от Миллиардера подачку и все еще мечтаю быть с ним рядом.
На грандиозной кровати, в грандиозном номере грандиозного отеля я лежала со своими грандиозными мечтами, стремительно съеживающимися до грандиозной суммы на кредитке Миллиардера. Надежды на светлое будущее испарились, оставив пустоту, заполнить которую не удалось даже грандиозной порции нью-йоркского творожного пудинга. С десятью тысячами долларов наличными и кредиткой компании Миллиардера в кармане я все равно была всего лишь объевшейся беженкой из собственной жизни, сомневающейся даже в том, кто она такая и где ее место. Вот когда я наконец поняла смысл выражения «женщина в движении». Слова, ненароком слетевшие с языка едва знакомого человека, встреченного на новогодней вечеринке, преследовали меня, будто проклятие. А ведь тот старик… Я вспомнила его предложение позвонить, когда буду в Нью-Йорке. Оказывается, я не совсем одинока в этом городе. Номер телефона американца нашелся в записной книжке; я слушала гудки, чувствуя, как наркотик под названием «Надежда» вновь струится по венам.
— Колумбийский университет, — произнес деловой голос в трубке.
— Прошу прощения. Кажется, я ошиблась номером.
— Кого вы хотели услышать?
— Гарри Шиффера.
— Профессора Шиффера. Минуту, соединяю.
Профессор, как выяснилось, заведовал отделением культурных исследований и, в частности, занимался такими вот, как я, «людьми в движении». Он путешествовал по миру, изучал культуру африканских племен и азиатских общин, пытаясь постичь, говоря его словами, «новый взгляд женщин на мир».
— Вы просто находка для моей темы, — сказал профессор. Пересечь весь город ради встречи с будущим объектом изучения для него не составляло ни малейшего труда. Я с воодушевлением приняла предложение вместе позавтракать. — Только не в «Плазе», — предупредил он. — Вся эта позолота действует мне на нервы.
Для нашего рандеву профессор порекомендовал столовую на Третьей авеню, где я и ждала его у отделанной дешевым пластиком стойки, наблюдая, как коротышка повар сооружает для рабочих завтраки на вынос. В столовой было душно, народу битком. Снаружи немногим прохладнее: когда профессор появился, лоб его блестел от испарины. Мой знакомец был свежевыбрит и гораздо ниже, чем я запомнила, эдакий румяный эльф.
— Добро пожаловать в Нью-Йорк. Лучшее место в мире для женщины в движении. — Он просиял, сжав мою руку своей широкой и мягкой, на удивление прохладной рукой.
— Ненавижу это выражение.
— Почему? Оно вам идеально подходит.
— Зато звучит как проклятие.
— Движение в данном случае — этап; это часть процесса осознания, кто ты есть и чего хочешь. Как только ты это поймешь — этап пройден. — Он опустил руку мне на плечо и сжал пальцы.
Мне не понравился намек на то, что я себя не знаю, но куда больше не понравился жест профессора: его ладонь, будто попугай, вцепилась в мое плечо. Я резко наклонилась к тарелке с кукурузными оладьями — и попугай слетел.
— Что намерены изучать? — Профессор игриво сложил руки на коленках.
Я представления не имела, но не собиралась в этом признаваться и потому уклончиво промямлила:
— Экономику. Или литературу — английскую или французскую.
— Не страшно. Сомнения являются частью процесса, — подбодрил он, сопровождая меня из кафе на улицу и дальше, к автобусной остановке.
На Вашингтон-сквер нас приветствовал развалившийся на скамейке пьяница: «Хорошего вам денька!» Я не удостоила его вниманием, и бродяга проорал мне в спину: «Эй, дамочка, штырь-то из зада вынь, ты ж в Нью-Йорке». Профессор хитро прищурил глаз. Похоже, женщиной я была не только в движении, но и в заметном напряге: чопорная «дамочка». Утро обещало вылиться в далеко не лучший день.
