— Богом клянусь, ты еще девственница!
— Я сама не знаю, что со мной творится.
— То же самое, что творится со всякой женщиной, когда она слишком долго оставляет свое тело без внимания.
Нежно лаская мою спину, покусывая и поглаживая ее, он спускался все ниже и ниже. Ни на секунду его член не потерял своей крепости — я чувствовала, как он упирается в мой живот, ягодицы и бедра.
Наконец, подложив мне под спину подушку, Дрисс снова приблизился к заветному входу. Настойчиво, сантиметр за сантиметром, он стал вводить свой член во влагалище. Матка моя с готовностью раскрылась, но еще до того, как это произошло, тугие фонтанчики спермы очистили мое чрево от скверны прошлого.
Потом он долго лежал, прижавшись ко мне, и только когда он потянулся за сигаретами, я увидела его слезы.
Дрисс не хотел, чтобы я одевалась, чтобы натягивала мокрые трусики, он только улыбался, наблюдая, как я закрываю руками свое тайное место. Я чувствовала, что он обезоружен, что его трогает и моя стыдливость, и моя неловкость. Полузакрыв глаза, он пробормотал: «Ах, если бы ты видела, какая ты!» Я испугалась, что ему не понравилось что-то в моем теле. Он догадался об этом, заломил мне руки за спину, впился в мои губы, а потом сунул голову между моих бедер. Я отстранилась, пораженная болью и наслаждением. После второго лишения девственности любая ласка стала невыносимой.
— Не возвращайся сегодня домой, Бадра, раненая моя кошечка, — попросил он меня.
— Но тетя Сельма всю ночь глаз не сомкнет!
— Я займусь ею завтра. А пока посмотри, что я тебе принес.
Он вынул из внутреннего кармана пиджака темно-синий футлярчик. В нем сияли два бриллианта. Две чистейших капли воды. Я вернула ему открытый футляр.
— Что ты делаешь?
Я молчала, мучимая противоречивыми чувствами.
— Уже месяц, как они ждут тебя. Я не знал, как подарить их тебе, не обидев.
Он взял мои руки в свои, как в первый вечер, коснулся их поцелуем.
— Я так долго ждал тебя, Бадра.
Я смотрела на него, умирая от желания поверить, но не доверяя мужчине после того, как меня удовлетворил самец.
— Ты гурия, знаешь ли ты это? Только гурии после каждого соития вновь обретают девственность.
Я ответила с холодным гневом, почти с сарказмом:
— Ты такой же, как все остальные! Ты хочешь быть первым!
— Но я и есть первый! И плевать мне на остальных и на то, что они хотят. Я хочу тебя, мой миндальный орешек, мой мотылек!
Он продел сияющие капельки мне в уши, лизнув мочку кончиком языка. И тут я вдруг поняла, что он стоит передо мной голый, а член его все еще тверд. Хуже того, я обнаружила, что снова жажду и его поцелуев, и его семени.
Желание заразительно, а у Дрисса полно хитростей. Он с силой раздвинул мои бедра, уделил ласку измятой плоти, потом смазал бальзамом, чтобы излечить раздражение.
После этого он сжал свой член между моими грудями и сдвинул их, властно и игриво.
— Каждая пядь твоей кожи — гнездо любви и наслаждения, — сказал он мне.
Я покраснела, вспоминая абсолютную власть, которой он воспользовался, чтобы исследовать самые укромные мои местечки. Но я не смогла почувствовать себя виноватой, униженной или оскорбленной. Его член ходил между моими грудями, натыкаясь в конце траектории на стонущие губы. Когда он затопил мою грудь молоком, я сыто вздохнула. Он нежно размазал жидкость и засунул мне палец в рот, чтобы я попробовала. Дрисс был сладко-соленым.
Дрожь пробежала по моему телу, когда он шепнул мне на ухо;
— Вот увидишь, настанет день, когда ты выпьешь меня!
Когда ты будешь полностью мне доверять.
Мне захотелось ответить ему «никогда», но тут я вспомнила о наслаждении, которое он только что мне доставил. Вкус вечности. Весь мир вдруг стал лаской. Весь мир стал поцелуем. Я превратилась в медленно плывущий лотос.
Назавтра не только я была влюблена в Дрисса. Мое влагалище тоже его боготворило.
* * *
Счастье… Это значит заниматься любовью по любви. Это сердце, угрожающее взорваться от бешеного биения, когда единственный взгляд касается твоих губ, когда ты чувствуешь прикосновение влажной ладони под левым коленом. В горло течет слюна любимого, сладкая, прозрачная. Шея удлиняется, избавляется от скованности и усталости, превращается в бесконечность, потому что язык скользит по всей ее длине. В мочке уха та же пульсация, что в паху. Спина бредит и создает новые звуки и новые трепеты, что бы признаться в любви. Бедро поднимается по доброму согласию, белье падает, как лист, бесполезный и сковывающий. Рука пробирается в лес твоих волос, касается корней и кожи с неиссякаемой нежностью. Это ужас, перед тем как открыться, но открывается невероятная сила, когда все в мире становится предлогом для слез. Счастье — это Дрисс, впервые твердый во мне, Дрисс, чья слеза капнула мне на плечо. Счастье — это он. Это я.
Остальное — лишь сточные канавы и городские свалки.
Ночь лишения девственности
Праздник кончился, и я готова была уйти, оставив всякую надежду вернуться в отчий дом. Я склонилась над матерью и, как требует традиция, прошептала: «Прости мне все зло, которое я тебе причинила».
Эти ритуальные слова скрепили нашу разлуку. Али нагнулся, чтобы разуть меня. Он вложил монетку в туфельку и потом на руках вынес меня из дома. Осел свекра Наймы уже стоял у порога, чтобы отвезти меня в новую семью, за полкилометра от родного дома.
— Чтоб был малыш! Да побыстрее! — кричал Шуйх, торговец пончиками.
В недолгом этом путешествии сопровождать меня должен был мальчик — на счастье. Я пробормотала: «Пусть меня проводит племянник Махмуд». Требовать незаконного ребенка, про которого говорят, что он приносит несчастье, на роль мальчика, призванного задобрить судьбу, чтобы она дала сына, — это была немалая наглость. Я получила то, о чем просила, и смогла обнять сына Али на глазах у рассерженных самок.
Дядя Слиман вел осла за поводья и ступал ссутулившись, в развязавшемся тюрбуше.
[33]
Один осел вел другого — тетя Сельма была далеко.
Свекровь поджидала меня, рядом с ней стояли три ее великовозрастные, по деревенским понятиям, дочери. Их радостные крики были слишком пронзительны, миндаль, который они бросили нам в знак приветствия, ударил, как камни. Слиман схватил меня за талию и поставил перед этими ведьмами.
Неггафа и Найма проводили меня до брачных покоев. Моя сестра настояла на том, чтобы самой раздеть меня, но это обидело Неггафу — ведь ей это было поручено.
Сестра молча расстегнула мне платье, и я шепотом спросила:
