Позднее я услышала, как тетушка Таос кричала дяде Слиману, когда обе супруги устроили ему бойкот: «Твои ха джалат плохо кончат! Помяни мое слово!» Через три месяца после моей свадьбы над деревней словно гром грянул: пастух Азиз нашел одну из сестер на невозделанном поле рядом с кладбищем. Ей выжгли половые органы и воткнули в горло нож. Имчук так и не узнал, кто оказался способен на подобное зверство. «Наверняка какой-нибудь человек, которому не удалось убедить ее отказаться от постыдного ремесла», — спокойно ответила мать, когда я рассказала ей о случившемся.
Мне стало грустно и до ужаса противно. Нужно ли нам Божественное провидение, если оно допускает убийство хаджалы и позволяет такому, как Хмед, безнаказанно топтать розы? Я вся дрожала от гнева и кусала пальцы от бессилия.
Двух других хаджалат никто больше не видел. Рассказывают, что они ушли из деревни в тот вечер, когда разлилась река, и направились куда-то в пустыню. Я так и не узнала, которая из сестер погибла, — та, что поцеловала меня в бане, или та, что смотрела на нас. Как бы там ни было, после этого я никогда не срезала роз. Я предпочитаю смотреть, как роза распускается, пламенеет, вянет и наконец умирает на своем стебле.
Сегодня в моих ночных прогулках по берегам Вади Харрат, я иногда слышу, как стонет земля. Из нее выступают капли воды, багряно-красные, как слезы, пролитые слишком поздно по дорогим сердцу людям. Тогда я забываю о Дриссе, лишенном Божьей благодати, и вновь вижу мою хаджалу в золотом таинственном ореоле.
* * *
Дрисс интриговал меня. Холодный пот выступал у меня на лбу, такой он был единый и многоликий, верный до невозможности и изменчивый, словно ртуть. Часто — влюбленный, галантный, романтичный, щедро расточающий время и деньги. Но еще чаще — гордый, саркастичный, себялюбивый, циничный, готовый оскорбить. Он был способен плакать у меня на плече во время любви и превращался в грубого мужлана, как только я осмеливалась открыть ему сердце, поцеловать его ладонь. Случалось, что он насмехался над моими ногами, называя их крестьянскими в ту самую минуту, когда снимал с них мишмаки, чтобы я примерила туфельки, принесенные от лучшего сапожника в городе. Сегодня я была слишком толста на его вкус, завтра — слишком худа. Иногда он бастовал, не притрагиваясь ко мне по три недели подряд, обзывая меня распутной самкой, выплевывая свой виски на пол, как только я осмеливалась взять его руку и положить себе на грудь. Потом вдруг, когда я уже отчаивалась вновь увидеть его соски и ягодицы, он хватал меня, словно торнадо, бросал на землю, прижимал к стене, сажал на старый письменный стол, вопил от наслаждения, просил меня шептать ему на ухо непристойности. Он навязывал мне свои капризы, заставлял, умирая от тревоги, бросаться через весь город к нему в кабинет — достаточно было позвонить по телефону и сказать, что он устал от жизни и готов покончить с собой. Я представляла его уже умершим, побелевшим, холодным — а он встречал меня с улыбкой, свежевыбритый, надушенный; из расстегнутого гульфика торчал член, готовый к бою. Дрисс втягивал мой язык, кусал груди и губы, раздвигал бедра, вводил и выводил член равномерно, долго утирал остатки моего желания полой пахнущей лавандой сорочки, на кармашке которой были вышиты его инициалы.
Он стал заговаривать со мной о мужчинах. Потом о женщинах. Предложил, невинно, как ребенок, впервые отвечающий домашнее задание, групповой секс на троих, потом на пятерых. «Сумасшедший!» — сказала я и хотела сразу уйти.
Он смеялся, называл меня простушкой, подначивал — не слабо ли мне доказать, что у женщин тоже есть душа и после смерти будет воскресение. Я была озадачена. Для меня душа подразумевалась сама собой. Она была очевидна. И хотя я не знала, как выглядит Бог, я была убеждена, что Он всемогущ, вездесущ, и именно Он поддерживает равновесие планет. Вера моя была глубокой верой простонародья. А он все искал, над чем бы посмеяться, как будто ему было тесно жить и грусть преследовала его от рождения.
Однажды я сидела у Дрисса на коленях, и он промурлыкал:
— Ладно, у тебя есть душа, но зачем тебе такая обуза, как сердце? Ты знаешь, что такое сердце?
— Сердце — это насос!
— Моя бедуиночка делает успехи! Совершенно верно! Насос. Ты согласишься со мной, что я что-то знаю об этом?
— Я признаю, что ты великий врач!
— Молчи, предательница! В силу профессии я знаю, что, когда насос перестает качать, человек перестает существовать и тело его начинает гнить.
— Герань тети Сельмы не задается такими вопросами. Он вытаращил глаза, пораженный:
— А герань-то здесь при чем?
— Мне нравятся ее цветы, но я терпеть не могу, как они пахнут. Но они существуют, и моего мнения никто не спрашивал. У цветов наверняка тоже есть душа, хотя я ее и не вижу.
— Ты хочешь сказать, в существовании герани есть смысл. А мой член? В его существовании, на твой взгляд, есть смысл?
— Дрисс, ты меня пугаешь. Иногда я думаю, что вы с Аллахом похожи друг на друга. Слишком много могущества! Слишком сильно обольщение! Я так тебя люблю, что заниматься с тобой любовью — для меня единственная молитва, которая может подняться к небесам и быть внесенной в список моих дел, имеющих значение и оправданных в глазах Всевышнего.
Он расхохотался:
— Ты на грани ширка,
[44]
девочка! Осторожнее, не сожги себе крылышки! Ах, моя язычница… дорогая моя язычница, мое сокровище, моя непорочная шлюха, мое бесстрашное дитя!
Я знала, что впала в язычество, что остатки веры скрылись у меня между ногами, перепуганные тем, что тела могут давать друг другу такое наслаждение. Я знала, что вышла за Божественный предел, а не только за тот предел, что устанавливало общество, уж он-то для меня ничего не значил. Я знала, что под руками Дрисса охотно превращаюсь в создание, которое было до Иисуса, до Корана, до Потопа. Отныне я обращалась к Богу напрямую, без посредников и мессий, без молитв и песнопений, без савана и склепа. Я догадалась об этом однажды утром, когда, уходя на службу, молила Аллаха, чтобы Дрисс снова занялся любовью в тот же вечер, после двух месяцев перерыва. Аллах исполнил мое желание, ведь Дрисс позвонил мне в четыре часа — само обаяние! — и сказал, что смертельно соскучился по мне и приглашает меня поужинать в одном из самых престижных ресторанов города.
На протяжении всего детства я только и делала, что в дни праздников ходила смотреть, как кровь баранов растекается по полу во славу незнакомых мне мулл.
[45]
С Дриссом я узнала, что душа моя живет между ног, и там — храм возвышенного. Дрисс называл себя атеистом. Я называла себя верующей. Но что за чепуха это все! Из любви к своему мужчине я решила сыграть с Богом в шахматы. Он делал смелые ходы. Я строила защиту вокруг королевы, которой не являлась, слона и ладьи. Забавно: королю я никогда не придавала особого значения. По-моему, Аллах любит тех, кто любит Его, тех, кто даже посмертно продолжает простираться перед Славой Его. Я думаю, что Аллах любит нас настолько, что охраняет сон заблудших, даже если мы храпим.
