Йод окрасил край моего сари в цвет горелой бумаги, который никогда уже не отстирается. Я почувствовала тошнотворный привкус желчи во рту. Как часто в моей жизни мне бывало страшно, но теперь я поняла, что до этого момента даже не знала, что такое страх.
Пиши, глядя в сторону, сказала:
— Их было трое, ты помнишь? Один из них мог незаметно положить деньги в карман другому после того, как…
Я закрыла уши ладонями, но продолжение фразы пульсировало в моей голове. Он убил его. Он убил его. Он убил его.
— Мой отец! — слово застряло у меня в горле — самое тошнотворное слово на земле. — Нет!
Но перед глазами уже возникла картина тех событий, прорываясь сквозь грохочущий гром в моей голове, запахи йода, свадебных цветов и крови.
* * *
Я видела лодку, которая, покачиваясь, плыла по реке, извивающейся среди болот Сундарбана. В кронах деревьев, опутанных лианами, противно верещали обезьяны, а где-то вдалеке был слышен вой гиен. Вокруг жужжали комары, а нервы у всех были натянуты до предела. Жара стояла просто невыносимая, ветра почти не было и лодка еле-еле двигалась. В ней сидели трое мужчин, у которых уже не было сил грести и готовить еду. Носильщиков они давно отправили назад домой для большей безопасности, и теперь всё приходилось делать самим. Бурная радость вначале, когда они нашли пещеру, — а они ее действительно нашли, набрали рубинов и убрали их в свои пояса — сменилась странным состоянием подавленности. Да, они рискнули и добились своего, но ничего не изменилось с тех пор, как они оставили свою беззаботную жизнь в Калькутте. И вот как-то вечером, это раздражение вылилось в ссору между Биджоем и моим отцом, пока их компаньон был занят приготовлением ужина на другом краю лодки. Биджой сказал отцу, что всё знает, назвал его самозванцем и обманщиком, воспользовавшимся великодушием семьи Чаттерджи.
А что же отец? Пытался ли он отпираться? Просил прощения? Вряд ли. Ярость застлала ему глаза, он был взбешен, что Биджой всё испортил, когда удача наконец улыбнулась им. Ярость, смешанная со стыдом, — худшее из всех сочетаний. И, до конца не понимая, что он делает, отец взял весло и ударил Биджоя по голове. Глухой звук удара потонул в густом болотном воздухе, и тело дяди мешком осело на дно лодки. Их компаньон бросился к отцу с криком «Что ты делаешь?», и тому ничего не оставалось, как, размахнувшись, ударить веслом и его.
Плакал ли мой отец, стоя на коленях у тела человека, который любил его, как настоящего брата? Нет, я не видела в его глазах ни слезинки. Стиснув зубы, он поднял одно тело, потом другое — руки и ноги у них болтались, как у спящих детей, спокойных и доверчивых — и бросил их за борт. Но прежде он расстегнул их одежду, чтобы добраться до мешочков. Было ли ему неприятно прикасаться к еще теплой коже? Что он испытывал, просовывая свой кошелек в карман, где Биджой обычно держал деньги, чувствуя под пальцами еще бьющееся сердце? Вздрогнул ли он, когда услышал всплеск, а затем, как эхо, еще один? Подскочил ли, испуганный неодобрительным визгом шакалов на берегу?
А может, ему стало страшно, когда в чернильном небе появилась белая луна и две птицы начали кружить над лодкой и кричать, словно души мертвецов? Жалел ли он о своем поступке, навсегда отрезавшем его от жены и ребенка? О поступке, который заставит его сменить имя и уехать в какой-нибудь отдаленный городок, взяв с собой зловеще сияющие рубины? Хотя нет, на конверте была отметка Калькутты.
Дрожь пробежала по моему телу, когда я поняла, что все эти годы он был неподалеку от нас, наблюдал за нами. Может, он сидел в такси напротив школы, когда мы с Анджу выходили после уроков. Может, задевал меня плечом, когда мы делали покупки на Новом рынке, проталкиваясь сквозь толпу? Или поздно вечером останавливался перед нашими воротами и смотрел, как гасли окна дома одно за другим, и представлял нас с мамой спящих в своих комнатах. О чем мог думать человек, сделавший такое? О чем он думал, прежде чем, спустя восемнадцать лет, он продал один камень, собрал деньги в конверт, взял ручку и написал: «Судхе».
А вы, мистер Маджумдар, что вы сказали бы об этом скандале из скандалов?
— Судха, — с беспокойством сказала мне Пиши. — Возьми себя в руки. Никто не должен знать, что твой отец дотянулся до тебя из мира мертвых.
Меня вдруг начал разбирать смех. Что она подумала? Что я начну кричать об этом, забравшись на крышу?
— Ты должна решить, что сделать с деньгами — услышала я озабоченный голос Пиши.
Мне сложно было сосредоточиться, но я наконец сказала:
— Отнеси их в храм Кали и раздай нищим. И соверши обряд пуджа по душе моего дяди.
— Рада слышать — с облегчением вздохнула Пиши. — Это кровавые деньги, они принесли бы одно несчастье.
— Я должна идти.
Мне нужно было остаться одной, я хотела попытаться понять, кем я сегодня стала.
— Судха, — протянула Пиши ко мне руку, когда я шатающейся походкой подошла к двери. — Что бы ни сделал твой отец, это не твоя вина.
Но я увернулась от ее объятий. Никакие слова не могли бы меня успокоить, а каждый, прикоснувшийся ко мне, был бы осквернен. Потому что однажды один человек взял весло и убил им другого. Его гнев — река, воды которой текут по мои жилам. Вот какой подарок оставил мне отец.
20
Анджу
Под свадебным пологом было невыносимо жарко. Я задыхалась от густого аромата благовоний и почти оглохла от звуков морских раковин, в которые дули гости, и от непрерывного гула голосов. Да и тяжелое красное сари бенараси с золотыми узорами не облегчало страданий. Я стояла напротив Сунила, но не видела его лица, потому что, по обычаю, женщины держали между нами шелковый платок, который должны были опустить только после того, как священник закончит читать мантру, приносящую удачу. Этой ведической мантре тысяча лет. Удача подразумевает скот, лошадей, вассалов и сотню сыновей, которых я должна буду родить Сунилу. Когда я слушала это, меня начинал разбирать озорной смех. Надо было сдержать его, пока мы с Сунилом не останемся наедине, что, к сожалению, случится только после обряда с огнем, бросанием риса и украшения брачного ложа цветами, и еще сотни других обрядов. Но когда всё, наконец, закончится, мы посмеемся вместе, и это будет лучшим началом для нашей совместной жизни, чем чтение сотни мантр.
Мантра была ужасно длинной, и священник произносил ее так монотонно, что мне хотелось зевать. Но невесте было неприлично зевать, поэтому я начала развлекаться, разглядывая ноги своего мужа — единственную часть его тела, которая виднелась за шелковым платком. Я восхищалась изгибом его лодыжек и аккуратно подстриженными ногтями. Слава богу, на пальцах его ног не росли отвратительные черные волосы, как у многих мужчин. (Я уже достаточно хорошо разбиралась в мужских ногах, потому что за последние несколько дней мне пришлось прикоснуться по крайней мере к сотне ног моих родственников, которым я должна была выразить уважение.) А в конце свадебной церемонии я прикоснусь к ногам Сунила, чтобы признать его главой семьи. Может, если никто не будет смотреть — а, пусть даже и смотрят, — я пощекочу его вместо этого.
