После раздела страны нити, которые связывали меня с Кулной, были разорваны, я решил поискать свою удачу, и стал авантюристом. А почему нет? Я был намерен отомстить всему миру, раз мне не удалось отомстить отцу. Я хотел, чтобы люди заплатили за всё то, что пришлось пережить мне и моей матери. Именно так я думал, когда я обманул твою мать, а потом и Биджоя, проникнув в его дом и сердце. Только я не думал, что и он найдет ключ к моему сердцу.
Когда я всё рассказал Биджою он долго молчал, а потом, обняв меня, сказал: „Ты действительно мой кузен, что бы ни говорили люди“. И хотя он больше ничего не сказал, я знал, что он сочувствовал моим горестям, простил мой обман и больше никогда не заговорил бы об этом.
В эту секунду что-то изменилось во мне, с моей души свалился огромный камень, потому что больше мне не надо было притворяться. Если Биджой мог принять меня со всеми моими недостатками, если он еще мог считать, что я достоин его любви, значит, и я мог поступить так. Именно это было главным сокровищем, которое помогло бы мне начать новую жизнь, более ценным, чем сотня рубинов.
Думая об этом, я почувствовал, как освободился от душевных мук, терзавших меня на протяжении многих лет, и погрузился в глубокий и крепкий сон.
Но мой сон неспроста был таким глубоким, дочка. Я думаю, что Хальдар что-то подмешал нам в еду. Не знаю, почему он так долго ждал, может, хотел забрать наши рубины, не нарушая древнего предостережения о том, что каждый человек, вошедший в пещеру, может взять только один рубин. Думаю, он что-то добавил в карри из рыбы, какую-то траву, вызывавшую временный паралич, потому что я слышал сквозь сон все: шум мотора, стук волн о борта лодки по мере того, как она набирала скорость, глухой удар, а потом всплеск воды, — но не мог открыть глаза. Я не мог пошевелиться, даже когда Хальдар стал искать на моем поясе мешочек с рубином. Только после того, как он сбросил меня в реку, ужас, охвативший меня, заставил мои одеревеневшие мышцы работать. Течение было довольно сильным, и волны накрывали меня с головой. В черной, как чернила, воде, я пытался разглядеть Биджоя, но безуспешно. Я надеялся, что он, как и я, пришел в себя, оказавшись в реке — тогда я еще не знал, что он не умел плавать.
Наконец, я понял, что мне надо вернуться к лодке. Я прекратил свои поиски и поплыл назад. Мои мышцы уже сводило судорогой. Мне потребовалось довольно много времени, чтобы доплыть до лодки. На мое счастье, Хальдар был так уверен, что мы утонули, что остался на том же самом месте, где сбросил меня и Биджоя в воду. Хотя, наверное, неправильно говорить „на мое счастье“. Может быть, было бы лучше, если бы я утонул той ночью вместе со своим братом.
Я, стараясь двигаться как можно тише, забрался в лодку. Хальдар сидел, ссутулившись у керосиновой лампы, любуясь рубинами. Он даже не заметил мига, когда я на него набросился. Я схватил его за горло, но он был очень сильным и отбросил меня в сторону, швырнув мне в лицо лампу. Стекло разбилось, и я услышал, как шипит моя горящая кожа. Я почувствовал жуткую боль, какой не испытывал никогда в жизни. Именно в этот момент я, нащупав на дне лодки шлюпочный якорь, бросил его в Хальдара со всей яростью и отчаянием человека, пережившего столько несчастий и унижений. В ту же секунду я услышал, как он вскрикнул и упал в воду».
Я прервала чтение. Мне казалось, что у меня вместо легких камни, я не могла дышать. Огонь, обожженное лицо. Нет, этого не могло быть! Но я должна была дочитать до конца.
«У меня не было времени размышлять над тем, что я сделал, но я бы всё равно не стал сожалеть о своем поступке. Керосин, вылившийся из лампы, зажег лодку. Я пытался потушить огонь, но он уже был слишком сильным. Моей единственной надеждой была надувная лодка. Когда я отплывал на ней, то услышал взрыв, но у меня не было времени даже оглянуться. Я греб изо всех сил к тому месту, где, как я думал, Хальдар выбросил за борт Биджоя. Меня охватывало отчаяние, потому что лодка плыла очень медленно — я с трудом управлялся с веслами, к тому же течение было очень сильным. Я кружил по темной воде, двигаясь туда-сюда, размахивая фонариком, и звал Биджоя, пытаясь не обращать внимания на нестерпимую боль от ожогов. Но я так и не нашел Биджоя — ни живого, ни мертвого. Наконец, когда взошло солнце, я понял, что не могу больше противостоять течению, и оставил свои поиски. Я подплыл к берегу и упал без чувств на болотистую землю. У меня не было с собой ни денег, ни документов — Хальдар забрал у меня и у Биджоя все. А рубины, я думаю, ушли на дно реки вместе с взорвавшейся лодкой.
Когда я пришел в себя, то понял, что меня подобрал кто-то из адибаси
[58]
из ближайшей деревни. С помощью кореньев и трав, оджха
[59]
сделал что мог, и боль утихла. Но когда я посмотрел на себя в зеркало, то увидел, что стал похож на чудовище: мое лицо было покрыто глубокими розовыми рубцами и отвратительными струпьями, и я с содроганием отшвырнул зеркало.
Мне надо было сразу пойти в полицию, но я просто обезумел от горя и не мог здраво рассуждать. Я убил Хальдара, и если меня обвинят еще и в убийстве Биджоя, как бы я смог доказать свою невиновность? В каком-то смысле я был виновен в его смерти, ведь именно я показал ему рубин и убедил его отправиться в это злополучное путешествие. Я не мог себе представить, как вернусь жить в дом Биджоя с пустыми руками, изуродованным лицом, как расскажу им о страшной новости. Я не знал, как я смогу смотреть в глаза трем вдовам.
Поэтому, когда я вернулся в Калькутту, прося милостыню в поездах, я говорил людям, что я беженец — что, в общем-то, было не так уж далеко от истины. Я спал прямо на платформе вокзала и каждую ночь мучился, думая о том, как мне вернуться домой и что сказать. А потом я увидел в газете сообщение о нашей с Биджоем смерти.
Я испытал странное, двойственное чувство, прочитав свой некролог. С одной стороны, мне было страшно осознавать, что я перестал существовать. Но с другой — испытал облегчение. Я больше не был ни отцом, ни мужем, ни братом, и мог стать кем-то другим.
Я струсил, сказал себе, что судьба сама так распорядилась. Женщинам будет легче, если они будут думать, что мы оба погибли. Я боялся, что если я вернусь, то буду напоминать им о Биджое и стану жалеть, что не погиб вместо него. Поэтому я нашел работу в автомастерской, стал носить тюрбан, отрастил бороду, взял себе другое имя и научился водить машину. Я неплохо зарабатывал и достаточно уставал, чтобы спать по ночам. Скоро я заработал достаточно денег, чтобы начать свое дело в другом городе и забыть прошлое навсегда. Я пробовал уехать — несколько раз, но меня всё время тянуло назад в Калькутту, я даже сам не мог понять почему.
А однажды я узнал, что женщины Чаттерджи ищут водителя. Скоро я уже стоял перед старыми воротами дома, который покинул пять лет назад. Я согласился работать за любую плату. Так я стал Сингх-джи».
«Сингх-джи, — шептала я, — Сингх-джи». Имя звучало, словно слово из забытого языка, значения которого я не могла расшифровать.
