Клеопатра качнула головой.
– Я говорю о том, как рассуждает простой римский гражданин. И потом, мне кажется, что, если они тебя убьют, они сослужат плохую службу сами себе. Как бы народ ни был недоволен правителем, после смерти, особенно насильственной, он получает что-то вроде ореола. Вспомни моего брата.
Цезарь усмехнулся; возле рта образовались жесткие складки:
– Вот видишь, моя дорогая, стало быть, мне нечего бояться.
– Есть! Есть, чего бояться! Далеко не все понимают это. Я думаю… Я почти уверена: против тебя зреет заговор!
Юлий опять усмехнулся, на этот раз – удовлетворенно:
– Я так и думал, моя дорогая, что даже на чужой территории ты сумеешь обзавестись собственными прознатчиками.
Клеопатра в отчаянье сжала пальцы. Она-то сумела. Но что толку, если он все равно не слышит ее предостережений? Может быть, следовало самой навестить Кальпурнию? Вдвоем они бы сумели придумать, как повлиять на Цезаря. Только вот римская матрона скорее всего не захотела бы встречаться с любовницей собственного мужа, посчитав ее визит за оскорбление.
Нет, все-таки если он сегодня вернется из Сената живым, завтра же… нет, сегодня же вечером она отправится к Кальпурнии. В простой одежде, так, чтобы никто не увидел в ней египетскую царицу.
Она возьмет с собой одного только Мардиана…
– Кто может устроить против меня заговор? Разве у меня есть враги?
– Немного самоуверенно звучит, ты не находишь? К тому же у человека, который представляет собой хоть что-то, просто не может не быть врагов. Чем могущественнее человек – тем могущественнее у него враги.
– Пока ты назвала одного Брута. Да и то…
– Назвать еще? Пожалуйста: помилованные тобой помпеянцы.
Брови Цезаря поползли наверх. Кажется, несколько преувеличенно.
– Сторонники Помпея? Им-то за что ненавидеть меня? За то, что я их пощадил? Или за то, что приказал восстановить его статую?
– Да. Именно за это. За то, что приказал пощадить. За то, что восстановил статую. Ты тем самым плюнул им в лицо, показав, что они для тебя ничего не значат.
Юлий усмехнулся.
– Возможно, ты права. Возможно, вы все правы, кому пришло в голову предостеречь меня. Но не кажется ли тебе, что человек, постоянно ожидающий смерти, не живет? И умирает многократно. Лучше уж один раз…
Они помолчали.
– Расскажи лучше что-нибудь… жизнеутверждающее.
Жизнеутверждающее? Что? О том, как маленький Цезарион ест? Пачкает одежду – он как раз учится есть самостоятельно? Казалось бы, ничего более жизнеутверждающего не придумаешь, и, вместе с тем, Клеопатре сейчас совсем не хотелось говорить о сыне.
Она начала разговор о какой-то ерунде. О подарке из храма Херу – особой маске для волос. Который на самом деле она получила задолго до отъезда из Египта.
– Ты умная девочка.
Они снова помолчали.
– Я готовлю для тебя подарок. Думаю, он тебе понравится. Но пока не скажу, – лицо Цезаря стало лукавым.
Лучшим подарком для нее будет, если он останется жив. Но она нашла в себе силы промолчать. В конце концов, негоже столько говорить о смерти – того и глядит, накличешь.
Она не могла занять себя ничем. Собралась читать – не вышло. Решила писать. Слуга с поклоном принес свиток папируса, восковые таблички. Она запишет то, что опасно доверять… Нет, нет! Она не будет ничего писать об этом. Лучше заняться какой-нибудь ерундой. Может быть, написать, как следует ухаживать за волосами? Для многих женщин это важно…
Но в голову ничего не шло.
Она покрутила в руках стилос. Если бы его можно было сломать, наверное, это принесло бы ей какое-то успокоение… Но такой не сломаешь.
В дверь сунулась было нянька маленького Цезариона – Клеопатра жестом отослала ее. Не хватало сорваться еще на малыше и его няньке! Если Цезаря убьют, мальчик – единственное, что останется ей… Нет! Прочь гнусные мысли! С ним все будет хорошо!
Но в то, что будет хорошо, не верилось.
Когда дверь скрипнула, пропуская верного Мардиана, Клеопатре хватило одного взгляда на него, чтобы понять: все.
– …умер, как истинный римлянин! Тогой лицо успел накрыть, чтобы они не видели!
– Сучье отродье!
– И ноги.
– Да, говорят, у него были больные ноги…
– У Цезаря-то?! Да он был сложен как Аполлон!
– Поэтому и завидовали!
– Ну, да! Ты Брута видал?
– Но Цезарю уже перевалило за пятьдесят…
– Пятьдесят шесть ему…
– Не пятьдесят шесть, а пятьдесят пять.
– Ну и что? Он все равно был мужчина хоть куда!
– Да уж, получше многих!
– Вон на одного только Брута поглядеть! Молодой, а смотреть не на что!
– Говорят, Брут его и добил.
– Брут?! Этот сопляк?! Если на теле Цезаря есть не рана, а царапина, то это от Брута! Ненавидел сильнее всех, а ударить как следует не смог бы. Он не воин.
– Да и вообще не мужик.
– Да ну, ерунда! Они все по очереди били, чтобы одинаково быть виновными. Чтобы никто чистеньким не остался. С-с-суки!
– Его последний добил. Судя по тому, сколько там кровищи было.
– Его кто-то из них в лицо ударил.
– А кто-то еще в это… причинное место…
– Ну, это явно кто-то его мужским статям завидовал…
– Да все они завидовали! Их жены все как одна к Цезарю побежали бы, если бы он только свистнул!
– Он их всех затмевал. По всем параметрам.
– …
Значение этого ругательства Клеопатра как-то спросила у Цезаря – сама не догадалась. Цезарь сперва погладил ее по голове, словно маленькую девочку, и сказал, чтобы она такого больше никогда не повторяла, потому что это – «очень плохое выражение». Но царица буквально на следующий день употребила его: не привыкла чего-то не знать и решила «взять Юлия измором». Он догадался. Долго смеялся, но потом все же разъяснил. Ругательство и вправду было… слишком грязным.
От этого воспоминания сердце больно сжалось. На глаза набежали слезы. Нет, плакать нельзя. Поплачет она во дворце. Не в том, в котором ее поселил Цезарь. Дома. В Александрии. Отсюда нужно срочно уезжать.
Но сейчас она бродила по улицам в неприметной одежде и в сопровождении самой неприметной из своих служанок и впитывала все, что говорили в народе о смерти Цезаря, словно губка.
– Мечи подоставали…
– Да какие мечи! При входе в Сенат проверяют, чтобы оружия не было! Стилосами закололи…
