В себя ее привел вылитый ей кем-то на голову полный кувшин ледяной воды.
Мардиан! А что он тут делает?
– Сколько я могу тебя искать! – хмуро бросил слуга – друг детства, наилучший советник, прекрасный собеседник тоже в одном лице. Ему она успеет сказать, как много он для нее значит…
Мардиан подхватил женщину на руки и быстрыми шагами пошел прочь. Следом засеменила служанка.
– Моя царица, к тебе Гельвий Цинна.
Этого трибуна Клеопатра помнила хорошо. Не толстый, но мягких очертаний, какой-то… яйцеобразный, что ли. Лысоватый. С невнятным лицом. Впрочем, говорили, что он достаточно талантливый поэт. А может, это говорили и не о нем, а о каком-то его родственнике.
– Пусть войдет.
– Не будет ли угодно моей царице…
– Не будет. Впусти его.
– Диадему…
Если бы у нее были силы, она бы сейчас запустила в голову слуги чем-то тяжелым. Хотя бы вот этим кувшином – он достаточно увесистый. И попала бы, можно не сомневаться – прицельно кидать камни ее еще в детстве научил Мардиан. Но кувшин увесистый, ей сейчас его даже не поднять.
А вот поднять бровь сил хватило. Слуга, к счастью, понял и моментально исчез.
Слабость еще не прошла, но она может принять Цинну и лежа. В конце концов, она царица. Интересно, этот-то для чего пожаловал? Соболезнования приносить? Уговаривать, чтобы поскорее убралась из Рима? Угрожать?
Наверное, правильнее было бы никого не принимать – она не чувствовала себя достаточно здоровой. Но пересилило любопытство, а вернее – остро развитое чувство опасности, которое уже не раз и не два спасало ей жизнь. Визит Цинны тоже мог нести опасность, а мог являться предупреждением ей, поэтому, безусловно, его следовало принять.
Полненький человечек, задрапированный в тогу с пурпурной каймой, отвесил церемонный поклон.
– Моя царица…
Его царица? Ну, наверное, угрожать он не станет.
– Я считаю должным выразить соболезнование в той утрате, которая постигла…
Ну, дальше некоторое время можно не слушать – Цинна всегда страдал многословием…
Она отвлеклась и чуть не пропустила мимо ушей то, ради чего, собственно, Цинна и пришел:
– …новый закон…
Она поморщилась, коснулась висков кончиками пальцев. Голова не болела, но так просьба повторить сказанное еще раз будет выглядеть более вежливой – у царицы болит голова, и она прослушала часть речи гостя именно поэтому, а вовсе не из неуважения к нему.
– Прошу тебя, о блистательный Гельвий, повтори еще раз.
Гай Гельвий Цинна склонил голову.
– Я сочувствую твоей болезни, о царица. Все мы скорбим об этом поистине великом человеке. Гай Юлий войдет в историю как величайший…
О боги! Он снова начинает нести полную ерунду, и снова она не уловит момента, когда он перейдет к важному!
– Я хотел рассказать о новом законе, который наш обожаемый Юлий велел подготовить мне буквально на днях. Возможно, это несколько уменьшит твою скорбь.
Какое ей дело до римских законов? Какое отношение законы вообще имеют к ее горю? Уменьшит скорбь… Чтоб ты подавился своими законами!
– …закон. Если говорить кратко, он позволял Цезарю жениться на тебе…
Жениться? Жениться?!
Хриплый каркающий смех вырвался из горла Клеопатры. Она не могла остановиться. Жениться! Всего несколько лет назад она могла только мечтать об этом! Страдала. Надеялась. Не понимала, почему он не хочет узаконить их отношения – ведь для всего света не являлось секретом, в каких отношениях состоит божественный Юлий с египетской царицей.
А он просто не мог. Не мог переступить через соответствующие законы. Он, единоличный правитель. Триумфатор. Понтифик. Диктатор.
Не мог переступить – решил изменить закон. Но – поздно, все поздно…
Смех рвался из ее груди пополам с всхлипами; она начала задыхаться. Дурак Цинна только пялился выпученными глазами. Нет чтобы позвать кого-то из слуг!
Дрожащей рукой она указала на кувшин. Хотела сказать, чтобы он налил ей – вина или воды, что там в этом кувшине, не имеет значения. Язык не повиновался, но Цинна, к счастью, понял.
Налил в терракотовую пиалу, предварительно выплеснув на пол воду с плавающими в ней лепестками роз. Она пила, цокая зубами о край и не понимая, что льется в ее горло. Вода? Вино? Уксус?
– Благодарю тебя, о Цинна.
За что именно, она уточнять не стала. Пускай сам думает, за известие о разрабатываемом законе или за вовремя поданную воду.
– Всегда к услугам моей царицы…
Вряд ли ты станешь служить кому-то без выгоды для себя. Слишком уж ты хитер. Но… ты еще можешь понадобиться. Значит, следует сделать так, чтобы ты счел наилучшим для себя и в самом деле служить царице Клеопатре.
– Я хочу сделать тебе подарок, Цинна. В знак… признательности и своей дружбы.
Звать слугу, чтобы притащил сюда ларец?
На столике рядом с постелью лежало ожерелье. То самое – подаренное Цезарем в честь ее второго замужества.
– Я хочу подарить тебе вот это. Это ожерелье много значит для меня, и я хочу, чтобы ты взял именно его… на память. Это подарок великого Юлия.
– Я… – Цинна растерялся, что с ним случалось нечасто.
– Я хочу, чтобы ты взял его, – твердо произнесла женщина. – В конце концов, ты – первый, кто пришел высказать мне свое участие.
С этим ожерельем и в самом деле много связано. Боли. Обиды. А для Цинны оно в первую очередь будет дорогим драгоценным изделием. Продав которое, он смог бы безбедно жить десяток лет. Правда, даже нуждайся трибун в средствах, он вряд ли станет продавать его сейчас. Ведь спустя несколько лет, когда ситуация в стране снова станет стабильной, оно будет стоить гораздо дороже. Еще бы, вещь, приобретенная самим Цезарем для своей любовницы! Она усмехнулась циничности собственных мыслей.
Что же, Цинна расчетлив. Именно это и делает его возможным союзником в будущем.
– Возможно, позже у меня будет для тебя несколько поручений, – медленно произнесла она, глядя прямо в умные глазки трибуна. – Разумеется, они будут хорошо оплачены.
Цинна снова склонился в поклоне.
– Все, что только будет угодно моей царице.
Через два часа у нее открылось кровотечение. Вызванный лекарь «с прискорбием» сообщил, что ребенка она потеряла, и, получив увесистый мешочек с сестерциями, даже не стал скрывать довольной улыбки.
Посмотреть на Цезаря в последний раз Клеопатре не удалось. Хотела – тайком, конечно, понимая, что сейчас ей лучше не попадаться на глаза римлянам, но чувствовала такую слабость, что почти не могла вставать с постели.
