— Ты, значит, пережил революцию и чистки. Террор. Годы сталинизма, — сказала она колко. — Но каким образом тебе это удалось? Тебе пришлось отказаться от этих ужасных буржуазных принципов, таких, как честь, совесть и человечность, променяв их на марксистские догмы?
— Ты забыла упомянуть о прекрасных советских ценностях, таких как любовь к труду, простота и дисциплина, — заметил он, улыбаясь. — Красивых слов хватает, ты не находишь? В то время как то, что стоит за словами, всегда намного сложнее. Главное, что может человек, — это сохранить свое достоинство. Мы все словно побывали под большим прессом. Погибли миллионы наших соотечественников. Временами мне казалось, что, живя в коммунальной квартире, я схожу с ума. Я научился скрывать свое прошлое, научился забывать о своих мечтах. Я работал на заводе, чтобы меня считали политически благонадежным. Мне удалось стать инженером. Потом я женился…
— Неужели? — оживилась она. Это прозвучало как-то глупо, словно Игорь был не взрослым человеком, а застенчивым юношей, в которого она была влюблена, будучи почти ребенком. — И как ее зовут?
Он вдруг остановился, достал коробку папирос из кармана. Когда чиркал зажигалкой, руки его тряслись.
— Людмила. Она умерла в Ленинграде, во время блокады. И наша дочь… Они обе умерли от голода.
Ксения отвела взгляд. Перед ней стоял сгоревший танк, обклеенный афишами с анонсами спектаклей и кинофильмов, объявлениями об уроках танцев. Несмотря на лишения, искусство уже пробуждалось к жизни. Советская администрация была убеждена, что культура — необходимый элемент для построения нового антифашистского общества. Женщины, проходящие мимо них, опустив глаза, жались к стенам. Русские военные внушали уважение и страх. Есть жестокость, которая оставляет раны, не заживающие никогда. Как научиться забывать подобное? Если это вообще можно забыть? По ту сторону Тьергартена, вокруг Курфюрштендамм, за границей советского сектора, немки с вплетенными в волосы лентами флиртовали с английскими, французскими и американскими солдатами.
— Она была преподавателем музыки, — продолжил Игорь хриплым голосом, снова шагая рядом с ней. — Нашей дочери было семнадцать. Она была такой нежной и трогательной! Больше всего любила поэзию.
— Мне очень жаль, — прошептала Ксения, кладя свою ладонь на его руку.
— Спасибо.
— Это был ваш единственный ребенок?
Его лицо просветлело. Он отрицательно помотал головой.
— Нет. У меня еще есть старший сын. Дмитрий. Он молодец. Я уже устал считать, сколько у него боевых наград. Думаю, побольше, чем у меня.
— Значит, он герой, — улыбнувшись, заметила Ксения.
— Главное, что он просто хороший человек. Из того сорта людей, которых очень ценил твой отец. Думаю, это самое главное. Чтобы на земле не переводились хорошие люди.
Ксения почувствовала, что у нее на глазах выступают слезы. Она не ожидала от себя такой сентиментальности. Как часто ее упрекали за черствость, за жесткий, просто невыносимый характер. Ее, женщину долга. Женщину, которая столько сил отдала борьбе и стольких потеряла. Почему, пережив такую страшную войну, она дала волю чувствам? Беспокойство за жизнь Макса? Страх потерять его опять, теперь, когда она его по-настоящему обрела, пройдя через все тяжкие испытания? Может, от частых контактов с русскими, что, вне зависимости от нее самой, делало ее слишком восприимчивой?
— Я сильно люблю одного человека, — вдруг сказала она, словно решившись сделать шаг в пропасть. — Люблю его много лет. Он отец моей дочери Наташи. И очень талантливый фотограф. Муж моей подруги Сары сказал бы, что это человек света, — уточнила она с грустной улыбкой. — Был подпольщиком и боролся против нацизма. Чудом выжил в концлагере. Я приехала сюда, чтобы отыскать его. Только ради этого. Он все, что у меня есть, ты понимаешь?
Луч капризного солнышка освещал профиль Ксении Федоровны, и когда она повернулась к Игорю, огромное чувство любви вдруг охватило его, пронизав каждую клеточку его тела. Но это была не слепая любовь, не любовь собственника, которая, в конце концов, сводится лишь к желанию обладать, но любовь чистая, высокая, вызывающая потребность защитить эту женщину в синем военном мундире, которая шла рядом с ним по изуродованной берлинской улице. Любовь в самом высоком смысле этого слова. Как сильно ни любил Игорь Николаевич свою жену, подобное чувство он ощутил в первый раз. Оно было таким безмерным, что ему пришлось даже остановиться, чтобы унять дрожь, которая овладела его телом.
Он вернулся в свое жилище озабоченным. Вытянувшись на койке, переплетя руки на затылке и устремив глаза в пустоту, он слушал, как барабанит по стеклам дождь.
Подозрительность, необходимость взвешивать каждое слово, каждый взгляд и поступок, привычки, складывающиеся годами, природу которых могли постичь только те, кто жил в Советском Союзе, под гнетом политического режима, которому трудно было подобрать название, — все это рухнуло, как только он повстречал Ксению Федоровну. Вернувшееся вместе с ней прошлое оживило все несбыточные мечты и печали. Он знал, что, потеряв бдительность, неминуемо попадет под подозрение и в конечном итоге будет объявлен врагом народа, заслуживающим немедленную смерть или, в лучшем случае, пожизненное заключение в сибирских лагерях. Но даже страх смерти не мог погасить в нем это опасное для советского человека желание искренности и открытости. Его словно ударила молния, разом выбив все его прежние рефлексы. Надо было около двадцати пяти лет прожить с кляпом во рту, зная, что в каторжанской глуши пропадают твои родные, близкие и дальние родственники, просто друзья или коллеги, чтобы понять, что он чувствовал. Надо самому быть сосланным на каторгу и провести несколько лет, занимаясь принудительными работами за полярным кругом, чтобы узнать, что чувствует человек, которому внезапно удалось хлебнуть глоточек свободы. Опьяняющая пустота. Никогда раньше он не ощущал себя таким беспомощным.
В пыточных подвалах НКВД, после допросов, сопровождавшихся жестокими побоями, на обвиняемых воздействовали еще и угрозами расправиться с близкими. Случалось, что палачи насиловали супругу или дочь обвиняемого у него на глазах. И тогда он был готов признаться во всех смертных грехах. «Привязанности к другим людям — вот наше самое уязвимое место, наша ахиллесова пята», — думал Игорь.
Приход в штаб советской военной администрации был со стороны Ксении настолько безрассудным поступком, что до сих пор повергал его в дрожь. Да, у нее были все необходимые пропуска, чтобы свободно передвигаться во всех четырех оккупационных секторах немецкой столицы, но все равно она рисковала вызвать недовольство как у своего руководства, так и у советских начальников. Но счастье улыбается тому, кто смел. Молодой секретарь, который принимал Ксению, должен был в конце этого дня отправиться домой, на родину, и, складывая вещи, не думал ни о чем, а только о доме в уральской деревеньке, где его ждали мать и невеста, которых он не видел четыре года. Несвоевременное появление французской женщины в чине офицера его позабавило, и только. Он даже не потрудился как следует разобрать имя посетительницы и неправильно записал его в журнале посещений. К тому же он доложил о ней только генералу Кунину, во-первых, потому что тот чуть ли ни единственный из начальства оказался на месте, во-вторых, он говорил по-французски и пользовался у сослуживцев большим авторитетом.
