Тьма Софии – из чего она состоит?
– Это мужской мир, здесь все оценивается деньгами, – продолжила София, прежде чем Жанетт успела сформулировать ответ. – Заглянуть в кошелек, когда куда-нибудь едешь. Король, не иначе.
– Йенни Линд? Сельма Лагерлёф? – сделала попытку Жанетт.
– Дешевые бумажные деньги. Иностранные туристы думают, что Сельма Лагерлёф – мужчина. Спрашивают, во времена какого короля он жил. А может, он Бернадот?
[8]
– Ты что, шутишь? – Жанетт рассмеялась – настолько это все было неправдоподобно.
– Не шучу. Просто я – бешеная стерва.
В глазах Софии трудно было что-то прочитать.
«Ненависть, ирония, безумие или знание? А есть ли разница?» – подумала Жанетт.
– Курить хочется. Пойдешь со мной? – прервала София ее мысли.
Во всяком случае, она над ней не подсмеивалась. Как Оке.
– Нет… Иди. Я посижу с Юханом.
София захватила пальто и вышла.
Прошлое
Дерево, рябину, посадили в день, когда она родилась.
Однажды она пыталась поджечь его, но дерево не захотело гореть.
В нагретом купе пахнет сидящими рядом людьми. Виктория открывает окно, пытаясь проветрить, но запах словно въелся в плюш.
Головная боль, мучившая ее с той минуты, как она очнулась, с веревкой на шее, на полу туалета в копенгагенской гостинице, начинает отпускать. Но во рту сохраняется болезненное ощущение, и ноет сломанный передний зуб. Она проводит языком по зубному ряду. Осколок царапается, надо поставить пломбу, как только вернусь домой.
Поезд трогается и медленно отъезжает от станции. Начинает моросить дождь.
Я могу делать что хочу, думает она. Оставить все позади и никогда не возвращаться к нему. Позволит ли он это? Она не знает. Она нужна ему, и он нужен ей.
Во всяком случае, прямо сейчас.
Неделю назад они с Ханной и Йессикой на пароме переправились с Корфу в Бриндизи, а потом поездом добирались до Рима и Парижа. Всю дорогу в окна стучал серенький дождь. Июль выглядел как ноябрь. Два бессмысленных дня в Париже. Ханна и Йессика, одноклассницы из Сигтуны, рвались домой; замерзшие и промокшие, они сели на поезд на Северном вокзале.
Виктория залезает наверх и натягивает куртку на голову. Остался последний отрезок пути, после того как они месяц пилили на поездах через всю Европу.
Всю поездку Ханна с Йессикой были как тряпичные куклы. Неулыбчивые мертвые вещи, сведенные вместе стежками, сделанными кем-то другим. Тряпочные чехлы, набитые ватой. Они ей надоели, и когда поезд остановился в Лилле, она решила сойти. Дальнобойщик-датчанин предложил подбросить ее, она доехала до самой Дании, а в Копенгагене обменяла последние дорожные чеки и сняла номер в гостинице.
Голос сказал ей, что делать. Но у нее не получилось.
Она осталась жива.
Поезд приближается к паромной переправе в Хельсингёре. Она размышляет: могла бы ее жизнь быть другой? Скорее всего, нет. Но сейчас она бессмысленна. Она связана с ненавистью, как гром с молнией. Как кулак с ударом.
Отец всадил нож в ее детство, и лезвие все еще подрагивает.
В Виктории не осталось ничего, что могло бы улыбаться.
Возвращение в Стокгольм заняло целую ночь, и всю дорогу Виктория проспала. Проводник разбудил ее прямо перед прибытием, и теперь у нее скверное настроение, к тому же кружится голова. Ей снился какой-то сон, но она его не помнит, осталось только неприятное ощущение в теле.
Раннее утро, и воздух прохладный. Она выходит из поезда, надевает рюкзак и входит в просторный сводчатый зал ожидания. Как и предполагала, никто ее не встречает. Она становится на эскалатор и спускается вниз, в метро.
Дорога на автобусе от Слюссена до Вермдё и Грисслинге занимает полчаса, и она тратит это время, чтобы насочинять невинных анекдотов о поездке. Она знает, что он захочет услышать все и не удовлетворится описанием без деталей.
Виктория сходит с автобуса и медленно идет по улице, где она дала названия столь многому.
Она видит Дерево-для-лазанья и Камень-Лестницу. Холмик, который она назвала Горой, и ручей, который когда-то стал Рекой.
Она-семнадцатилетняя делает свои подростковые шаги, но другой ее части всего два года.
На подъездной дорожке стоит белая «вольво». Виктория видит их в саду.
Он стоит к ней спиной, занимается чем-то, а мама, сидя на корточках, выпалывает сорняки на клумбах. Виктория снимает рюкзак и ставит его на террасу.
Только теперь он слышит ее и оборачивается.
Она улыбается ему, машет, но он без выражения смотрит на нее и снова отворачивается, возвращаясь к своей работе.
Мать поднимает взгляд от клумбы и осторожно кивает Виктории. Виктория кивает в ответ, подхватывает рюкзак и идет в дом.
В подвале она сбрасывает одежду и складывает ее в корзину для грязного белья. Раздевается, идет в душ.
Неожиданный сквозняк колышет душевую занавеску, и Виктория понимает: он здесь.
– Хорошо съездила? – спрашивает он.
Его тень падает на занавеску, и в животе у Виктории все сжимается. Она не хочет отвечать, но, несмотря на все унижения, каким он ее подвергал, она не должна встречать его тем молчанием, которое может спровоцировать его.
– Ага. Отлично. – Она старается, чтобы ее голос звучал радостно и легко, старается не думать о том, что он стоит меньше чем в полуметре от ее обнаженного тела.
– Денег хватило?
– Да. Я даже немного привезла назад. У меня же была с собой стипендия, так что…
– Хорошо, Виктория. Ты… – Он замолкает. Она слышит, как он всхлипывает.
Он плачет?
– Мне тебя не хватало. Без тебя тут была такая пустота. Да, нам обоим, конечно, тебя не хватало.
– Но теперь же я дома. – Она старается говорить весело, но узел в желудке затягивается – ведь она знает, чего он хочет.
– Хорошо, Виктория. Купайся, одевайся, а потом мы с мамой хотим с тобой поговорить. Мама поставила чайник. – Он сморкается в платок, шмыгает носом.
Да, он плачет.
– Я мигом.
Она дожидается, пока он уйдет, выключает воду, выходит и вытирается. Она знает – он может вернуться в любую секунду, поэтому одевается как можно быстрее. Даже не ищет чистые трусы – натягивает те, в которых ехала из Дании.
Они молча сидят за кухонным столом и ждут ее. Бормочет радио на окне. На столе – чайник и блюдо с миндальным кексом. Мама наливает чашку. Крепко пахнет мятой и медом.
