Вернувшись в спальню, София подняла жалюзи и бросила взгляд на радиочасы. Без пятнадцати восемь. Нормально. Десять минут – душ, еще десять – перед зеркалом, потом – в такси на прием. Первый клиент будет в девять.
Линнея Лундстрём придет в час, это она помнит. Но до нее? София не знала.
Она закрыла окно и сделала глубокий вдох.
Так не пойдет. Я не могу так продолжать. От Виктории надо избавиться.
Полчаса спустя, в такси, София глянула на свое лицо в зеркале заднего вида. Машина ехала по Боргместаргатан.
София осталась довольна увиденным.
Маска сидела как положено, но внутри ее трясло.
Она понимала, что ничего нового с ней не случилось.
Разница с прошлыми случаями только в том, что теперь она знает о своих провалах в памяти.
Раньше эти выпадения из реальности были такой естественной ее частью, что мозг их не фиксировал. Их просто не существовало. Теперь в жизни Софии появились тревожащие ее черные дыры.
Она понимала, что должна научиться обращаться с ними. Должна заново научиться жить, должна познакомиться с Викторией Бергман. С ребенком, которым когда-то была. Со взрослой женщиной внутри нее, скрытой от мира и себя самой.
Воспоминания о жизни Виктории, о том, как она росла в семье Бергманов, не были фотоархивом, где можно просто выдвинуть ящик, порыться в папках с определенными датами или событиями и посмотреть картинки. Воспоминания о детстве приходили когда хотели, подкрадывались, когда она меньше всего этого ожидала. Иногда они являлись без видимой причины, а иногда какой-нибудь предмет или разговор отбрасывал ее назад во времени.
Десять минут назад, ожидая на кухне такси, София чистила апельсин. Аромат апельсина разбудил воспоминания об апельсиновом соке в саду, летом в Дала-Флуда, когда ей было восемь лет. Шел чемпионат мира по футболу в Аргентине, и папа оставил ее в покое, потому что Швеция играла решающий матч группового этапа, но проигрыш футболистов так огорчил папу, что ей пришлось утешать его руками. Она вдруг вспомнила, как папа сел на нее верхом на кухонном полу и она тянула его штуку, пока не пролилась влага. Отвратительный вкус, почти как у оливок.
Такси остановилось на красный свет, и София подумала об Аннет Лундстрём. Еще одно воспоминание о прошлом, которое бросил ей случай.
В истощенном лице Аннет Лундстрём София увидела лицо девочки из первого дня Виктории Бергман в Сигтуне. Девочки на два года старше Виктории, одной из тех, кто шептался о ней, косо поглядывал на нее в коридорах школы.
Она была уверена, что Аннет помнит о происшествии в сарае. Что она смеялась над ней. Так же уверена она была в том, что Аннет понятия не имеет, что женщина, которой она доверила терапевтические беседы со своей дочерью, – это та самая девочка, над которой она некогда посмеялась.
Скоро она окажет услугу этой женщине. Поможет ее дочери преодолеть травму. Ту же травму, через которую прошла сама и которую, она знала, невозможно стереть из памяти.
И все же она обхватила себя руками – от надежды, что это получится, что она избежит столкновения воспоминаний и сможет смотреть на них как на принадлежащие ей. Мозг пытался избавить ее от этого, не позволяя осознавать их. Но это не помогало. Без воспоминаний она не более чем оболочка.
Ей не стало лучше. Ей стало только хуже.
Когда такси свернуло на Фолькунгагатан, София задумалась, не пора ли переходить к более решительным методикам. Регрессия, возвращение к ранним воспоминаниям под гипнозом могли бы стать выходом, но такой метод потребовал бы привлечения другого терапевта, и София поняла, что это неверный путь. Слишком рискованно, принимая во внимание то, что София понятия не имела, какие действия Виктории, иными словами – ее собственные, относятся к прошлому, а какие – к последним месяцам.
Она вспоминала свои беседы с Викторией, которые велись при включенном диктофоне, сеансы, которые оказались не чем иным, как терапией под самогипнозом, но она сознавала, что это не метод. Монологи Виктории Бергман жили своей собственной жизнью, и если она хочет понять, что же в них принадлежит ей, то именно ей, Софии Цеттерлунд, придется направлять эти разговоры.
Она крутила мысль так и сяк, но каждый раз приходила к одному выводу: Виктория Бергман и София Цеттерлунд интегрировались в единую личность, с единым сознанием и доступом к мыслям и воспоминаниям обоих составляющих ее личностей.
София сознавала, что полное слияние невозможно, пока Виктория стоит у нее на пути и даже презирает ту ее часть, которую зовут София Цеттерлунд. И сама София не желает мириться с жестокостями, которые совершала и совершает Виктория. Они – два человека, не имеющие никакого общего знаменателя.
За исключением того, что они делят одно тело.
Квартал Крунуберг
– К тебе посетитель! – крикнул Хуртиг, когда Жанетт выходила из лифта. – Шарлотта Сильверберг сидит у тебя в кабинете. Хочешь, чтобы я присутствовал при вашем разговоре?
Жанетт считала очевидным, что именно она должна связаться с Шарлоттой Сильверберг, а не наоборот. Сразу после убийства Шарлотта была слишком потрясена, чтобы с ней можно было разговаривать, но сейчас у нее явно что-то лежало на сердце.
– Нет, я сама. – Жанетт махнула рукой, отвергая помощь Хуртига, прошла по коридору и увидела, что дверь в ее кабинет открыта.
Шарлотта Сильверберг стояла спиной к двери, глядя в окно.
– Здравствуйте. – Жанетт подошла к рабочему столу. – Хорошо, что вы пришли. Я собиралась позвонить вам. Как вы?
Шарлотта обернулась, но от окна не отошла. Она не ответила.
Жанетт заметила, что у нее неуверенный вид.
– Присядьте, если хотите. – Жанетт жестом пригласила ее сесть на стул по другую сторону стола.
– Все нормально, я лучше постою. Я скоро уйду.
– Итак… Вы хотели поговорить о чем-то конкретном? Если нет, то у меня есть несколько вопросов, которые я хотела бы вам задать.
– Спрашивайте.
– Sihtunum i Diaspora, – начала Жанетт. – Ваш муж в списке жертвователей. Что вам известно о целях фонда?
Шарлотта заерзала.
– Я знаю только, что это группа людей, которые встречаются несколько раз в год и обсуждают благотворительные проекты. Сама я считаю, что это просто предлог, чтобы выпить спиртного и повспоминать, как они служили в армии.
– И ничего больше?
– На самом деле – ничего. Пео как будто не особенно интересовался всем этим. Он несколько раз говорил, что прекратит давать деньги.
– Он много давал?
– Нет, по нескольку тысяч в год. Самое большее, думаю, десять тысяч.
Жанетт предполагала, что Шарлотта и в самом деле не осведомлена о делах фонда. Она спросила:
