Ранний вечер, тучи выглядят угрожающе. Серая тьма опустилась на окраину, и большой клен из зеленого стал черным. По лужайке растекся низкий туман серо-стального цвета.
Она знает, кто ты.
Нет. Прекрати. Она не может этого знать. Это невозможно.
Софии не хотелось думать об этом, но иногда она подозревала, что Жанетт Чильберг вовлекает ее в расследование с какой-то неясной ей, Софии, целью.
София сглотнула. В горле как будто застряло засохшее незрелое яблоко.
Жанетт покрутила в бокале остатки вина, поднесла к губам, выпила.
– Я думаю, что Виктория Бергман – ключевая фигура, – сказала она. – Найдем ее – распутаем все дело.
Спокойно. Дыши.
София сделала глубокий вдох:
– Почему ты так думаешь?
– У меня такое ощущение. – Жанетт почесала голову. – Бенгт Бергман работал на СИДА и, насколько я понимаю, в том числе в Сьерра-Леоне. Во второй половине восьмидесятых его семья жила там какое-то время, и мне кажется – это еще одно звено в цепочке совпадений.
– Не поняла.
Жанетт рассмеялась:
– Да ведь Виктория Бергман в молодости была в Сьерра-Леоне, и Самуэль Баи – из Сьерра-Леоне. А потом еще и ты – пришло мне в голову, – ты ведь тоже там бывала. Так что вот, мир тесен.
Что она хочет этим сказать? Намекает на что-то?
– Может быть, – задумчиво произнесла София, и нутро свело от беспокойства.
– Один или несколько человек из тех, кого мы проверяем, знает убийцу. Карл Лундстрём, Вигго Дюрер, Сильверберг. Кто-то из Бергманов или Лундстрёмов. Убийцей может оказаться и кто-нибудь вне этой группы, и кто-то, относящийся к ней. Кто угодно. Но я уверена: Виктория Бергман знает, кто убийца.
– На чем основана твоя уверенность?
– На инстинкте, – усмехнулась Жанетт.
– Да?
– Да. По моему телу циркулирует кровь трех поколений полицейских. Мой инстинкт редко ошибается, а в этом случае у меня пульс подскакивает каждый раз, когда я думаю о Виктории Бергман. Называй это полицейской жилкой, если хочешь.
– Я начала набрасывать психологический профиль, хочешь взглянуть? – София потянулась к сумочке, но Жанетт остановила ее:
– С удовольствием, но сначала я хочу услышать, что ты скажешь о Линнее Лундстрём.
– Я только что с ней встречалась. На сеансе терапии. И я думаю, что, как и было сказано, ее использовал не только отец.
Жанетт пристально взглянула на нее:
– Ты ей веришь?
– На сто процентов. – София подумала. Она чувствовала, что в этот момент может раскрыться, обнаружить части себя, которые до этого прятала. – Я сама в молодости ходила на терапию и знаю, насколько это освобождает – возможность рассказать все. Абсолютно честно и чтобы тебя не перебивали, рассказать обо всем, с чем пришлось иметь дело, кому-то, кто внимательно и сочувственно слушает. Кому-то, кто, может, и не пережил такого, но посвятил много времени и денег тому, чтобы научиться разбираться в человеческой психике, и кто принимает твою историю всерьез, и поддерживает, и анализирует, даже если у него есть всего один рисунок или одно письмо, и кто может сделать выводы и думает не только о том, какое лекарство можно выписать, и кому необязательно искать виноватых и козлов отпущения, даже если…
– Эй! – перебила Жанетт. – Что случилось, София?
– А что? – София открыла глаза и увидела перед собой Жанетт.
– Ты на время куда-то пропала. – Жанетт потянулась через стол и осторожно погладила руки Софии. – Тебе трудно об этом говорить?
София почувствовала, как глаза наливаются горячим, как подступают слезы. Она почувствовала себя такой слабой. Но минута прошла, и она помотала головой:
– Нет. Я только хотела сказать, что уверена: Вигго Дюрер замешан.
– Да, я же об этом и говорю. – Она сделала паузу, словно подыскивая слова.
Подожди. Пусть продолжает.
– Продолжай. – София слышала свой собственный голос словно со стороны. Она знала, о чем расскажет Жанетт.
– Пео Сильверберг жил в Дании. Как и Вигго Дюрер. Дюрер защищал Сильверберга, когда того заподозрили в посягательстве на приемную дочь. Он защищал Лундстрёма, когда того, в свою очередь, подозревали в изнасиловании Ульрики Вендин.
– Приемную дочь? – Софии было тяжело дышать. Она потянулась за вином, чтобы не выдать своего волнения, и поднесла бокал ко рту.
Увидела, как дрожат руки.
Ее зовут Мадлен, у нее светлые волосы, и ей нравится, когда ей щекочут живот.
Она кричала и плакала, когда ей брали кровь на анализ – «добро пожаловать в этот мир».
Ее маленькая ручка, рефлекторно хватающая указательный палец.
Прошлое
Ей не приходилось напрягаться – истории лились из нее сами собой, и иногда ей казалось, что она наговаривает правду. Она могла солгать о чем-то – и потом это происходило. Ей казалось, что она обрела странную силу. Как будто она может при помощи лжи управлять своим окружением и таким образом исполнять свою волю.
Денег хватило на всю обратную дорогу от Копенгагена до Стокгольма, а шкатулку восемнадцатого века, которую она стащила на хуторе в Струере, она загнала какому-то пьянице на Центральном вокзале. И вот в начале девятого утра Виктория садится на автобус, идущий от Гулльмарсплан до Тюресё, устраивается в самом конце и раскрывает дневник.
Дорога плохая – ведутся дорожные работы, шофер слишком гонит автобус, и писать трудно. Буквы выходят косые и кривые.
Поэтому она углубляется в свои старые записи – беседы с пожилым психологом. В дневнике записано все, каждая их встреча. Она сует ручку в сумку и начинает читать.
Третье марта.
Ее глаза понимают меня, и это дает мне чувство безопасности. Мы говорим об инкубации. Инкубация – это ожидание чего-то. Может быть, моя собственная инкубация скоро завершится?
Неужели я жду, что заболею?
Глаза спрашивают меня о Солес, и я рассказываю, что Солес выехала из гардероба. Теперь мы делим постель. Вонь из бани последовала за ней в кровать. Неужели я уже больна? Я рассказываю, что инкубационный период начался в Сьерра-Леоне. Я привезла эту болезнь в себе оттуда, но, вернувшись домой, не избавилась от нее.
Зараза жила во мне, и она сделала меня безумной.
Он заразил меня.
Виктория предпочитает не называть психолога по имени. Ей приятно думать о глазах этой немолодой женщины, которые дают ей ощущение безопасности. Терапевт – это ее глаза, поэтому Виктория и называет ее – Глаза. В них Виктория может быть собой.
