Повернувшись к Куану, Моррисон с удивлением обнаружил, что его всегда невозмутимый бой побледнел.
Прежде чем он успел попросить объяснений, Куан и девушка вступили в тихий напряженный диалог, но говорили они слишком быстро, чтобы Моррисон мог уловить суть. Он догадался лишь о том, что эти двое знакомы друг с другом и потрясены столь неожиданной встречей.
— Кто эта девушка, Куан? — спросил Моррисон, когда разговор завершился.
— Она… — Куан, похоже, тщательно подбирал слова. Он оглянулся на девушку, которая принялась мести двор с сосредоточенностью, показавшейся Моррисону необъяснимо трогательной. Ее тонкие брови слегка нахмурились. — Мы с ней друзья детства. Она — новая жена повара.
— В самом деле? — Моррисон был удивлен. Он искренне симпатизировал своему шеф-повару, молчаливому старому вдовцу, который был знатоком хорошей кухни и трепетно заботился о комфорте Моррисона. Но вряд ли его можно было назвать самым обаятельным человеком на свете. Его узкие глаза казались прорезями, оставленными на лице тонкими лезвиями высоких скул. Нос был необычно плоский для северянина, рот широкий и неэстетичный. Повара никак нельзя было сравнивать с Куаном, чьи большие умные глаза, ровные брови, гордый нос и красиво очерченный рот не оставались без внимания даже у знатных дам из числа знакомых Моррисона. Моррисон не ожидал, что новая жена повара окажется столь изящной и юной красавицей.
— Возможно, я ошибаюсь, но она явно не рождена служанкой, — заметил он.
Куан напрягся:
— Никто из нас не рождается слугой. Ни один родитель не пожелает такой участи для своего ребенка. Всему виной… как это вы говорите? — обстоятельства.
Моррисон понял свою ошибку:
— Конечно. Я просто хотел спросить, что за обстоятельства привели ее сюда?
Они направлялись к библиотеке, которая находилась в специально отстроенном крыле с южной стороны двора.
Куан окинул Моррисона испытующим взглядом:
— Я вам скажу, но вы не должны никому рассказывать. Даже ее мужу.
В Моррисоне взыграло любопытство.
— Говори.
Голос Куана понизился до шепота:
— Ее отец был сторонником Тань Сытуна. Знаете такого?
Тань Сытун был одним из «Шестерки джентльменов», чьи идеи реформирования китайской системы правления в целях укрепления и модернизации страны нашли отклик у молодого императора Гуансюя. Реформаторы доказывали, что Китаю надлежит перестроить все, начиная от культуры земледелия и заканчивая железными дорогами и армией. Они ратовали и за наделение правами женщин, и за всеобщее образование. Реформы продолжались ровно сто дней, пока не всполошилась тетя Гуансюя, императрица Цыси, вместе со своими царедворцами-ретроградами. Императрица арестовала племянника и заточила его в павильоне дворца. После этого она казнила лидеров движения, в числе которых был и Тань Сытун. Несколько их сподвижников ушли в подполье и выступили против династии Цин, обвиняя маньчжуров во всех бедах Китая и провозглашая курс на создание, по примеру Японии, конституционной монархии и даже республики.
Моррисон с энтузиазмом воспринял реформаторское движение. Он даже предлагал одному из лидеров оппозиции свою помощь, но ее, к сожалению, не приняли, что было вдвойне печально, поскольку спустя пару лет тот человек был казнен.
С вновь открывшимся интересом Моррисон оглянулся на девушку, которая по-прежнему мела двор. Он обратил внимание на то, что ее ступни, будучи крохотными, были связаны, но неплотно.
— Я очень хорошо знаю, кто такой Тань, — сказал он Куану, чиркнув пальцем по горлу.
Куан кивнул и нервно покосился на девушку.
— Ее отец… он тоже был казнен?
— Ему удалось бежать. Потом мои родители умерли, и меня отправили в сиротский приют. Больше я никогда ее не видел. Тогда она была совсем юной. — Его лицо исказила боль. — Совсем девочка.
— Она и сейчас кажется юной. Как ее зовут?
— Ю-ти.
Моррисон задумчиво прищурился.
— Что-то связано с нефритом?
— Нет. Это не тот иероглифам. В ее имени он означает «В ожидании младшего брата». Она была второй дочкой. А вы ведь знаете, что в китайской семье обязательно должен быть мальчик.
— Выходит, ее отец был не таким уж прогрессивным.
— Это Китай.
— Кто спорит!
Они увидели, как Ю-ти, закончив подметать двор, поспешила обратно в дом.
— А что ты думаешь о реформаторах, Куан?
— Они — надежда Китая, — пылко произнес бой. — Если мы не сделаем свою страну сильной, навсегда останемся жертвами иностранных держав.
Спохватившись, что сказал лишнего, он закусил губу.
— Пожалуйста, продолжай, — настойчиво попросил Моррисон. Вечно жалуясь на Грейнджера, который пересылал в газету сплетни китайских рикш, Моррисон, тем не менее, с профессиональным интересом относился к мнению своего боя. Но Куан, казалось, не горел желанием продолжать разговор. Впрочем, Моррисона это вполне устраивало, поскольку его ждали почта и другие неотложные дела. Он дал Куану ряд поручений и остался во дворе наедине со своими мыслями.
Во двор, мяукая, вышли два белых котенка и залегли на чистой брусчатке, свернувшись клубочками. Завидев опасных соседей, жаворонок напрягся и, склонив голову, уставился на спящих животных. Моррисон полез в карман и нащупал тонкий носовой платок. Он глубоко вздохнул. «Где она сейчас? — подумал он. — Вспоминает ли обо мне?» Его переполнило желанием.
Библиотека Моррисона, узкая комната с высокими потолками, располагала к отдыху, порядку и учению. На полках, помимо двадцати тысяч книг на более чем двадцати языках, разместились сотни четыре древних рукописей (словари и грамматика), четыре тысячи памфлетов, две тысячи карт и гравюр, и каждый экземпляр был тщательно пронумерован и занесен в каталог. Из всей своей коллекции, в которой были самые разные безделушки, нефритовые изделия и шелка, Моррисон больше всего дорожил именно книгами. Он любил написанное слово, оно позволяло сохранить на бумаге мысли и впечатления, помогало упорядочить их; лишний раз обдумать.
При всей своей успешности Моррисон весьма сожалел о том, что он не писатель. Да, он опубликовал одну книгу, написал множество репортажей и телеграмм. Но, думая о поэтах и писателях, которыми он восхищался, Моррисон чувствовал себя ничтожеством (что было ему несвойственно), ведь он не мог, как, скажем, его любимый Киплинг, дать миру понимание великой правды. И дело вовсе не в легкости владения языком и даже не в богатом воображении. Моррисон не стыдился признаться в том, что ему не хватает мастерства, но проблема, и куда более серьезная, была в другом. В глубине души он знал, что даже в своих репортажах всегда верен правде. Он не мог отрицать, что его понимание мира зачастую не совпадает с тем, что он преподносит другим. Это касалось и его сомнений в отношении союзников, которые он боялся озвучивать; и информации, которой он по разным причинам не хотел делиться; и стратегических размышлений; и даже вынужденной лести.
