В ту ночь сны Моррисона были душными и пахнущими жасмином.
На следующее утро, восемнадцатого марта, в воздухе закружили снежные хлопья. Весна, возможно, и отступала, но Моррисон рвался в бой. Он спрыгнул с кровати:
— Куан! Мы едем в Тяньцзинь. Возьми нам билеты на первый же поезд.
Глава, в которой Моррисон млеет от ласк мисс Перкинс, а женские шляпки отвлекают внимание, но ненадолго
Стряхнув снег с ботинок, Моррисон ступил в оазис отеля «Астор Хаус». Вскоре он уже следовал за китайцем носильщиком по знакомым коридорам на второй этаж. Отослав Куана с поручениями, Моррисон сел за столик и набросал записку.
Моя дорогая Мэй, я должен знать… Джеймсон сказал… конечно. Я не верю…
Он порвал листок и написал заново, на этот раз куда более мягкое по тону и нейтральное по содержанию письмо. Затем попросил Куана срочно доставить его по адресу, после чего бой мог воспользоваться выходным. Я разберусь с ней без свидетелей.
Но Моррисон не исполнил задуманного. Стоило ему увидеть Мэй, как сразу стало ясно, что Джеймсон не кто иной, как старый болтун. Это подтверждал ее влажный взгляд. И то, как она кинулась к нему в объятия. С каким нетерпением были сброшены меха, шляпка, перчатки, а следом корсаж, корсет юбки, лиф… И наконец нижнее белье с шуршанием опустилось на пол. А потом был стук их сердец. Ее ищущие губы. Их вкусное раскрытие. И ее искренний восторг от его сексуального возбуждения, и изобретательность, с которой она усилила это возбуждение до крайности. Изголодавшаяся, ненасытная… Все разом растворилось, не осталось ничего, кроме этого сумасшедшего танца, в котором сплелись их тела, вновь завоевывающие друг друга, подавляющие. Не было ни Китая, ни войны, ни осторожности или подозрительности — и разумеется, никакого треклятого Джеймсона.
Потом он крепко обнимал ее, вдыхая кисловато-пряный аромат извергнутой страсти. Как же он ругал себя за то, что прислушался к клевете Джеймсона. Он готов был расплакаться от обиды на собственную недоверчивость. Но Моррисон не умел плакать. Тем более держа в руках столь совершенное, пышущее здоровьем тело, влекущее, словно песнь сирены.
Если бы не поздний ланч с миссис Рэгсдейл и миссис Гуднау в обеденном зале «Астор Хаус», они бы вообще не покинули гостиничный номер.
Миссис Гуднау была супругой процветающего британского коммерсанта, известного соблазнителя чужих жен, который к тому же содержал и любовницу-китаянку. Светское общество мучилось вопросом, известно ли миссис Гуднау о неверности мужа, и, поскольку она всегда пребывала в веселом расположении духа, это лишь усиливало симпатию и сочувствие к ней. Все словно ждали волнующего момента разоблачения гуляки. На самом деле миссис Гуднау, миловидная шустрая женщина лет сорока пяти, не только знала, но и поддерживала своего мужа в распутстве. У нее и самой было немало любовников, в коих однажды побывал даже воин племени кхамба с Тибета, и еще она иногда устраивала оргии с сожительницей мужа — либо у него на глазах, либо без его участия. Моррисон давно подозревал, что она не такая уж невинная жертва, какой кажется со стороны. Мэй, как наперсница миссис Гуднау, подтвердила его догадки. Она рассказала Моррисону, что миссис Гуднау призналась ей в своей глубокой скорби в связи с кончиной королевы Виктории; как заявила миссис Гуднау, если моральные устои при дворе короля Эдуарда, уже прославившегося своим жизнелюбием, рухнут окончательно, ей придется искать другой порок для собственной услады.
Миссис Гуднау охотно снабжала Мэй алиби; в этот день они якобы были вместе на занятиях по изучению Библии, что несказанно обрадовало миссис Рэгсдейл.
Моррисон, весь на нервах, с дрожащими конечностями, едва мог сосредоточиться на том, что говорили за столом дамы. И хотя ресторан отеля «Астор» славился не только своей кухней, но и винным погребом Моррисону было все равно, ест он рыбу или ветчину, и, словно слепец, он не догадывался, красное пьет вино или белое. Мэй совершенно не помогала сосредоточиться, отвлекая сексуально-затуманенным взглядом и полураскрытыми губами, а миссис Гуднау смущала своим безудержным весельем.
После кофе с птифурами Мэй заявила, что хочет прикупить себе шляпку, пока не закрылись магазины, и спросила у Моррисона, не составит ли он им с миссис Гуднау компанию — они собираются в универмаг на Хо Пинг Трейд-роуд. Покупку шляпок нельзя было назвать любимым развлечением Моррисона. «С удовольствием», — тем не менее ответил он. Миссис Рэгсдейл, чью бдительность усыпили хорошей едой и вином, позволила проводить себя до экипажа.
После того как все трое помахали ей вслед, миссис Гуднау с заговорщическим блеском в глазах пожелала им обоим приятного дня и удалилась по своим делам.
Мэй взяла Моррисона под руку:
— Ну, что будем делать?
Недавний снегопад разогнал народ с обычно оживленных улиц. Шапки снега разлеглись на ветках деревьев, словно ленивые кошки. Холодный воздух щекотал Моррисону нос и рот. Мэй устремила на него призывный взгляд.
— Я так понимаю, мисс Перкинс не слишком торопится за шляпкой? — произнес он с надеждой в голосе.
— Я очень хочу купить новую шляпку. Но возможно, сейчас не лучшее время для этого.
Боже, какое облегчение!
— И что предпочитает мадемуазель?
— Эрнест, милый, неужели нужно спрашивать?
Мэй лучше всех женщин мира знала, как осчастливить мужчину, не забывая при этом о собственном удовольствии. В любви она была ненасытна, и Моррисон даже начинал побаиваться за свое сердце.
В тот вечер обед с мистером и миссис Рэгсдейл, Мензисом и прочими безобидными личностями был скучным до безобразия, как позже записал Моррисон в своем дневнике. Тем не менее было забавно слышать, как Мэйзи объясняет, отвечая на вопрос миссис Рэгсдейл, что примерила «десяток шляпок, но ни одна мне не подошла; не так ли, Эрнест?». Он ответил, что она выглядела очаровательно во всех и это большая потеря для шляпок, что ни одна из них не была удостоена чести вернуться вместе с мисс домой.
После обеда мужчины собрались в библиотеке мистера Рэгсдейла на сигары и бренди. По привычке и из любопытства Моррисон оглядел книжные полки, но не нашел ничего заслуживающего внимания, разве что некоторые названия на корешках книг вызвали у него презрение.
Он только-только начал получать удовольствие от вечера, когда его окружили мужчины и принялись расспрашивать о «его» войне.
Удивлен ли он тем, что, вопреки его предсказаниям о скорой победе Японии, ее флоту до сих пор не удалось вытеснить русских из Порт-Артура?
И что там с «беспроводным» планом Лайонела Джеймса — неужели он думает, что японцы это разрешат?
Возможно, именно неудачи японской армии стоят за нежеланием открыть корреспондентам дорогу на фронт?
Моррисон отвечал на вопросы с большей уверенностью, чем он чувствовал, хотя, по правде говоря, в такой день думать о войне совсем не хотелось. После стольких недель терзаний и сомнений в преданности Мэй он наконец испытывал огромное облегчение. Признаться, он с трудом сдерживал в себе желание выбежать на балкон, громко выкрикнуть ее имя, танцевать, петь, а потом броситься обратно в гостиную, где сидели дамы, подхватить ее на руки и унести прочь. В нем, как в молодости, бурлила радость. Он молил о том, чтобы вечер скорее закончился и он лег бы спать, чтобы приблизить следующий день, который принесет ему новое свидание с лучезарным ангелом, как он назвал Мэй в своем дневнике.
