Моррисон посмотрел на кисти своих рук, сжимавшие корабельный поручень. Они были широкие и бледные, с длинными пальцами с квадратными кончиками. Он не замечал никаких веснушек, пока она не показала ему, покрыв их после этого поцелуями. Он мысленно улыбнулся.
В то же время он постоянно терзал себя вопросом, что она говорит другим поклонникам. Мысль о том, что Мэй одинаково пылка в своих признаниях, удручала его сильнее, чем ее физические измены.
Раздался женский крик. Моррисон резко обернулся. Иностранная леди показывала за борт, при этом ее лицо было пепельно-бледным. Солнце высвечивало дрейфующий прямо по курсу корабля сферический предмет. На палубе поднялась паника; воздух наполнили визг и крики.
Впервые за всю историю войн противники начали использовать мины в качестве наступательного оружия, а не только как средство защиты сухопутных и морских границ. Зачинщиками были японцы, это они стали отправлять взрывные устройства дрейфовать в сторону русских флотилий. Русские тут же последовали их примеру. Морские течения и ветра путали все карты, создавая полный хаос на море. В Ньючанге Моррисон и Дюма узнали, что сотни мин бороздят воды Желтого моря и Бохайского залива. На них уже подорвались несколько китайских джонок — молитвы, возносимые к богине моря Матсу, покровительнице рыбаков, оказались тщетными. В любой момент жертвой морских мин могло оказаться пассажирское судно, как и то, на котором сейчас путешествовал Моррисон.
Пароход сделал резкий крен в сторону, меняя курс. Куан, одной рукой уцепившись за поручень, другой успел подхватить Моррисона. В эти минуты — как показалось Моррисону, последние в его жизни — он думал о войне, о матери и о Мэй.
Когда судно выровнялось, стало ясно, что «мина» на самом деле была не чем иным, как сгустком темных водорослей. Куан выплеснул пережитые страхи и волнение во взрыве хохота.
Впервые с тех пор, как разразился конфликт, Моррисон испытал животный, эротический страх перед войной. Он потер об рукав заляпанные солью очки нарочито проворно, чтобы скрыть дрожь в руках.
— Да, доктор Моррисон, ну и страху мы натерпелись. В какое-то мгновение я подумал, что ваша война добралась и до нас.
Моррисон обернулся на звук знакомого голоса.
— Профессор Хо! Какой приятный сюрприз.
Профессор Хо, круглолицый джентльмен из Гуанчжоу, был обладателем безупречного оксфордского акцента. Моррисон познакомился с ним в Гонконге несколько месяцев назад. Начищенные кожаные туфли выглядывали из-под подола его традиционного голубого платья, на голове была шляпа-котелок, из которой торчала непременная косичка. Моррисон был впечатлен, когда узнал, что Хо пользуется большим авторитетом у британских адмиралов, членов парламента и даже у принца Альфреда. Мужчины обменялись теплыми рукопожатиями, и профессор Хо представил Моррисона своим спутникам: сэру Тиню, бывшему губернатору провинции Квейчоу, и мистеру Чиа, любознательному торговцу.
Тинь и Чиа приветствовали Моррисона на китайский манер, прижав к груди сложенные домиком ладони. Моррисон ответил взаимностью, хотя природный австралийский эгалитаризм и британское высокомерие не позволяли ему кланяться слишком низко. Он вручил новым знакомым свои визитные карточки на китайском языке. Набранные красным шрифтом, как того требовал обычай, они содержали строчку китайских иероглифов, опять же дань традиции: «Со страхом и трепетом ваш покорный слуга склоняет голову в почтительном поклоне». Получив визитки спутников Хо, Моррисон сделал вид, будто вчитывается в них, чем снискал незаслуженные комплименты по поводу мастерского владения языком.
Болтливый и жизнерадостный Чиа, говоривший по-английски почти так же бегло и правильно, как профессор Хо, сказал, что давно наслышан о знаменитом Моррисоне.
Куан, которого Моррисон приучил быть лишней парой ушей и глаз, стоял рядом. Начало разговора оказалось предсказуемым: джентльмены поинтересовались, сколько у Моррисона сыновей. Он уже давно усвоил, что раскрывать правду о своем холостяцком статусе бессмысленно: китайцев это повергало в такой ужас, что они уже и не знали, о чем с ним вообще говорить. Воспитанные на конфуцианских аксиомах, китайцы считали страшным грехом для мужчины не произвести на свет сына. Так что Моррисону ничего не оставалось, кроме как ублажать своих собеседников сказками о жене, трех сыновьях и двух дочерях — разумеется, абсолютно здоровых — и выражать надежду на то, что внуки не заставят себя долго ждать. В свою очередь, он узнал практически все об их собственных «маленьких клопах» — китайцы всегда пренебрежительно говорили о детях, которых на самом деле любили беззаветно — настолько, что иногда боги становились ревнивыми и забирали их.
Разговор на эту тему — уже, наверное, тысячный на памяти Моррисона с тех пор, как он впервые ступил на китайскую землю десять лет назад, — на этот раз почему-то разбередил душу, и ему захотелось, чтобы его ответ стал правдой. Он обожал детей и, хотя баловал отпрысков своих слуг, как если бы они были его родными племянниками и племянницами, мечтал о собственной семье.
Едва они вышли из вод залива, синевато-серых под облачным небом, море окрасилось в цвет грязи — широкой полосой с восточного побережья тянулся поток ила, который несла Желтая река.
— Не зря ведь ее называют Желтой рекой, верно, доктор Моррисон? — заметил профессор Хо.
Кофейного цвета завиток оторвался от потока и взял в кольцо кусочек голубой глади. Тинь, жестикулируя своим веером, сказал что-то по-китайски.
Чиа объяснил:
— Сэр Тинь говорит, что это похоже на символ тай-чи, инь и янь. Ученый доктор Моррисон давно в Китае, и знает, что такое инь и ян.
— Да, конечно, — ответил Моррисон с интонацией актера, которого только что спросили, знает ли он, кто такой Шекспир. — Женское и мужское начало, темнота и свет.
— И не только это, — вступил профессор Хо. — Идея стара, как древнекитайская книга гаданий, «И-Цзин», «Книга перемен», о которой, я уверен, доктор Моррисон тоже знает. В гексаграммах «И-Цзин» инь представлена прерывистой линией, а ян сплошной. Это пассивный и активный. Течение вниз и восхождение вверх. Вода и огонь, земля и ветер, луна и солнце, холод и тепло. Закрытая дверь и открытое окно.
— То есть противоположности, — заключил Моррисон.
— Вот вы о чем, — задумчиво произнес профессор Хо. — И да, и нет. На самом деле инь и ян и противоречат, и не противоречат друг другу. Одно перетекает в другое, как ночь становится днем, а день — ночью. Ничто не является низшим или высшим. Инь по отношению к ян — это все равно что бамбук по отношению к дубу, равнины к горам, овца к лошади. И к тому же они предрасположены к движению. Если металл отлит в форме котелка с выпуклым днищем — это инь, если из него делают оружие — это ян. Огонь — инь, если он горит в лампе, ян — если идет от солнца. Инь и ян дополняют друг друга и составляют единое целое; инь не может существовать без ян, а ян без ин.
Ян изображает инь, а инь изображает ян. Отсюда и символ тай-чи, с его слезами инь и ян, преследующими друг друга в бесконечности, и в каждой из них есть капелька другой. Боюсь, что в западной культуре представления о мужском и женском началах не столь утонченны.
