Мэй внимательно посмотрела на него, а потом разразилась безудержным смехом, так что затряслись ее груди, живот.
— Почему тебе так весело? — В его голосе зазвучали нотки раздражения.
Унизительно. Чертовски унизительно! Как будто я один не могу удовлетворить тебя.
— Эрнест, дорогой, неужели ты до сих пор не понял меня? Мне плевать, что говорят окружающие. Всем нравиться невозможно. Хотя тебе, наверное, это удается. А вот мне нет, как бы я ни старалась. Знаешь, даже если завтра я оденусь монахиней, послезавтра все начнут шептаться о том, как вызывающе я ношу повой. Я ничуть не сомневаюсь в том, что мои родители, хотя и пишут, что безумно скучают по мне, втайне радуются, что избавились от меня и скандалов, которыми угрожает им мое присутствие.
— Мне просто не нравится, когда о тебе говорят дурно. Вот и все.
— Но что делать, если мои желания, капризы и деньги, которые позволяют их осуществлять, дают повод для дурных разговоров, — горячо возразила она. — Я просто облегчаю всем задачу и не притворяюсь. Я такая, как есть. Приличия и пристойность интересуют меня меньше всего.
Это точно.
Она вгляделась в его лицо. И чмокнула в нос.
— О, милый, если тебя только это беспокоит, прошу, не переживай. Я не люблю, когда ты такой хмурый. Ты расстроился из-за такой глупости?
Он скованно кивнул головой. Конечно нет. Проблема в том, что тебе нужны все, в то время как мне нужна только ты.
— О, Эрнест, давай не будем ссориться — ни сегодня, ни… никогда. Тем более из-за того, что люди осуждают тех, кому завидуют.
— Лицемерие — явление обычное, — согласился Моррисон. — Не думай, что мне оно ненавистно в меньшей степени.
— Что ж, тогда давай будем честными друг с другом, а все остальные — черт с ними. Если ты действительно расстроен из-за меня, — в ее глазах зажглись искорки, — тогда можешь меня отшлепать, а я покаюсь, что была плохой девочкой. — Сказав это, она встала на четвереньки, чтобы продемонстрировать Моррисону объект наказания, и посмотрела на него так, что устоять было невозможно. — Давай, дорогой, мои Алые врата, мой Раскрытый цветок пиона, моя Драгоценная терраса ждут твой Нефритовый стебель, твою Голову дракона. — Она хихикнула. — Твой Набухший гриб… Уверена, я что-то забыла.
— Мой Коралловый стебель. — Моррисон и сам еле сдержал улыбку.
— Точно! Я даже позволю тебе достать Цветущей ветвью до Полной луны, если ты будешь нежен. — Она повиляла попкой. — Но, думаю, для начала мне не помешает хороший шлепок. Ведь я была такой непослушной девочкой…
Моррисон замахнулся для удара.
— Знаешь, по своему опыту могу сказать, — заметила она, — это очень возбуждает священников.
Занесенная рука Моррисона повисла в воздухе.
Не вспомнился ли ему преподобный Нисбет, которого они встретили той ночью на заставе Шаньхайгуань?
Вспомнился. И без удовольствия. Но всего лишь на короткий миг.
В душе преподобного Нисбета предписанная ему духовным саном любовь к человечеству, как показалось Мэй, боролась с отвращением к людям. Вскоре она убедилась в том, что такая же борьба шла между ненавистью к греху и врожденным пристрастием к нему же.
До него не сразу дошел смысл ее слов.
— Боже, нет…
— Боже, да. — Она с особым ударением произнесла «Боже».
Не может быть!
— Ты хочешь сказать…
— Все, чего он хотел, это чтобы я, когда миссис Нисбет не было дома, сидела обнаженная, лишь в чулках и туфлях, в огромном кресле в его миссии в Тяньцзине и мастурбировала перед ним. За собственное удовольствие он отвечал сам. Был жуткий момент, когда его лицо стало пунцовым, и я побоялась, что его хватит удар. Это было бы совсем уж некстати. Как выяснилось, его оргазм всегда сопровождается приливом крови. Все было бы ничего, если бы только кресло, в котором я сидела, не было набито конским волосом. Я потом еще целую неделю чесалась от него, клянусь. Ну и еще он меня отшлепал. Да так, что кожа ужасно покраснела. Я едва стерпела эту пытку. Но хуже всего было то, что после всего этого он заставил меня слушать проповедь о природе похоти и греха.
Если ад и существует, то вот он.
— Но зачем?
— Я так полагаю, он чувствовал себя виноватым.
— Я не имел в виду проповедь. Зачем ты это сделала?
— Потому что он попросил. На самом деле, умолял. Я его пожалела. В любом случае, вреда он мне не причинил, а я доставила ему удовольствие. Мне нравится делать людей счастливыми. Это мой дар.
С этим Моррисон не мог спорить. Тоном настолько небрежным, насколько ему это удалось, он спросил:
— А ты сама получила удовольствие или это был акт благотворительности — христианской в данном случае?
Сладкий смех подсластил пилюлю.
— Мне было приятно мастурбировать перед зрителем. Между прочим, когда я трогала себя, то думала о тебе.
— Неужели? — сухо произнес Моррисон.
— Честное слово.
— Довольно, Мэй. Больше никаких историй.
Она выглядела удивленной:
— Я думала, тебе нравятся мои истории.
— Не эти. И не об этом. Все, хватит.
Она вгляделась в его лицо:
— Хорошо. Как скажешь.
Моррисон потянулся за рубашкой. Настроение было хуже некуда, и от его перепадов, случившихся за последние несколько часов, он чувствовал себя измотанным. Ему хотелось вернуться к Блантам и поговорить с ними о кораблях, минах и войне. Впервые с того дня, как он встретил Мэй Рут Перкинс, он смотрел на ее томное роскошное тело с единственным желанием сбежать от него.
— Милый. Что ты делаешь?
— Одеваюсь.
— Но мы не занимались любовью…
Моррисон чувствовал себя настолько скверно, что даже не мог ответить. Он пытался вставить запонку в манжету, когда она обняла его сзади, сомкнула руки на его груди и уткнулась лицом ему в спину.
— У меня есть дар иногда делать людей и несчастными, — прошептала она. — Я это знаю. И меня это совсем не радует. Но, если я откажусь от своей честности, я предам себя. Ты понимаешь меня?
— Я должен идти, Мэй. — Ему вдруг стало душно в этой комнате. Он оттолкнул ее и встал, продолжая одеваться и чувствуя на себе ее взгляд.
— Я заказала для нас экипаж на завтра, — произнесла она, когда он двинулся к двери. — Я подумала, что ты мог бы показать мне старый город. Встретимся здесь около одиннадцати, хорошо?
Когда Моррисон был мальчишкой, в Джилонге случился карнавал. Ему особенно запомнилось выступление гипнотизера. Скрестив на груди руки, словно заняв оборону, он смотрел, как добровольцы, повинуясь взгляду и убаюкивающему голосу мага, становились ватными и послушными. Тогда все это ужаснуло его. И он поклялся, что, пока жив, не уступит контроль над собой другому, как это сделали покорные зрители.
