— Тебе не понравится то, что я скажу. Я была беременна от Джона Уэсли.
Моррисон почувствовал, что ему стало трудно дышать. Он отложил вилку:
— И что ты сделала?
— Что я могла сделать? Прибегла к французскому зелью.
Моррисон знал это французское зелье — лекарство, которое обещало восстановить женский цикл, при этом ломая организм жуткой болью. К нему не сразу вернулся дар речи.
— И как он отнесся к этому?
— Он был благодарен — во всяком случае, первые три раза. Старая рана напомнила о себе. Моррисон схватил носовой платок, моля о том, чтобы не началось носовое кровотечение. Первые три раза?
— Он сказал, что никогда не забудет мою верность. «Верность товарищу» — так он выразился. Я навсегда запомнила эти слова. Он сказал, что я глубоко тронула его своим благоразумием. Вот видишь, я умею быть благоразумной, когда мне хочется. Я не боялась скандала для себя, больше переживала за него — и за своего отца, конечно. Джон Уэсли еще шутил, что, если бы вдруг разразился скандал, по крайней мере, он был бы двухпартийным. — Она робко улыбнулась.
У Моррисона голова шла кругом.
— Ты сказала, — «первые три раза». И что потом?
— В четвертый раз я сказала ему, что собираюсь оставить ребенка. Мы поругались. — Она опустила глаза. — Он обвинил меня в том, что я пытаюсь давить на него. Сказал, что каждая девушка строит из себя эмансипированную особу, пока не находит мужчину, которого хочет женить на себе. Это обидело меня до глубины души. Самое страшное, что врачи предупредили: еще одно французское зелье может убить меня. Я не стала говорить ему об этом, чтобы он не подумал, будто я действительно пытаюсь захомутать его. И я скрылась ото всех. Но ребенок появился на свет мертворожденный, на два месяца раньше срока. В общем-то по этой причине я и отправилась в это путешествие. Конечно, как всегда, поползли слухи, но впервые в жизни я не смогла терпеть их, не смогла жить со своим горем, со злостью на Джона Уэсли, с сочувствием окружающих.
Моррисона покинуло привычное остроумие.
— А твои родители?
— Мама знала. Уверена, что и папа знал, хотя мы никогда не говорили об этом. Он самый добрый человек на свете. Он известен тем, что помиловал многих преступников еще в бытность свою губернатором, он славится филантропией, много работает над тем, чтобы уберечь молодежь от криминала и деградации. Я говорила тебе, он всем представляет дочь моей сестры Элис своей племянницей. Я нисколько не сомневаюсь, что он сделал бы то же самое с моим сыном. Это ему пришла в голову идея отправить меня пожить у Рэгсдейлов.
— Значит, все дело вовсе не в увлечении Востоком и не в страсти к путешествиям.
— Нет. Хотя, признаюсь, я действительно обожаю «Микадо» и дальние странствия. Все, что я говорила тебе в тот первый вечей, — правда. Только вот не сказала, что, когда наш пароход вышел, из Золотых Ворот и я бросила последний взгляд на Сил-Роке, со мной случилась настоящая истерика. — Она протянула руку и коснулась его запястья. Его как будто пронзило электрическим током. — Я даже и представить себе не могла, каким бальзамом станет для меня Восток и особенно встреча с тобой.
— Выходит, я что-то значу для тебя. — Он удивился тому, как слабо звучит его голос.
— Конечно.
— А миссис Рэгсдейл знает? Я имею в виду, о ребенке.
— Да. Но она, разумеется, поклялась хранить тайну. Миссис Р. убедила себя в том, что меня соблазнили, воспользовались мной, и, наверное, верит, что это было один-единственный раз. Я так полагаю, кукурузные хлопья она дает мне в качестве профилактики против рецидива. Мне она симпатична, она добрая душа и желает мне только хорошего. Она натерпелась от своего мужа. И я не хочу причинять ей еще больше горя. Она верит тому, во что ей хочется верить, и меня это вполне устраивает. Честно говоря, это самый удобный вариант в моей ситуации. — Мэй грустно улыбнулась. — Как ты уже, наверное, догадался.
— Признаюсь, я в полной растерянности и не знаю, что сказать. Но… все это в прошлом. Нет ничего невозможного в том, чтобы мы вдвоем начали с чистого листа.
Она покачала головой:
— Врачи заверили меня, что отныне я бесплодна. Вот почему в те редкие случаи, когда мы забывали об осторожности, я не паниковала. Но я всегда помню, как сильно ты любишь детей. Это разобьет твое сердце, если ты женишься на той, кто не сможет родить для тебя.
Моррисон был потрясен. Ему хотелось сказать, что это не важно, что он любит ее и только это имеет значение. Но в глубине души он не был уверен — ни в чем! Он знал только то, что Мэй притягивает его, как опасность. И как он сам признался ей однажды, бежать от опасности было не в его правилах. Правда, ему еще не приходилось сталкиваться с ситуацией, когда опасность бежала от него. И он вдруг подумал, что такой вариант, возможно, не так уж и плох. Сквозь пелену смятения он расслышал собственный голос, который говорил, что лучший выход для них обоих — расстаться. В голосе звучала твердость, которой не было в душе.
Какое-то время Мэй молчала.
— Что ж, пусть так, — пробормотала она и встала, с обреченным видом потянувшись за книгой, расшитой бисером сумочкой и веером. — Я уверена, что ты прав.
Нет, не прав, хотелось крикнуть ему, но было слишком поздно. Он остался с едва тронутым блюдом устриц и бутылкой шампанского, чувствуя себя нелепым и достойным презрения героем викторианской мелодрамы. Вроде Джеральда из «Анны Ломбард». За исключением того, что не было даже любовника-патана. Мэй Рут Перкинс ушла от него к себе самой.
Зубная боль терзала Моррисона всю ночь. К утру у него воспалились яички, носовые пазухи были переполнены слизью, а суставы скрипели так, будто насквозь проржавели. Можно было подумать, что внезапная покинувшая его радость оставила после себя вакуум, который бросились заполнять все хвори его стареющего тела.
Когда он переступил порог кабинета дантиста, на него было жалко смотреть. С мрачным видом он сидел в кресле, пока болтливый доктор Тут
[32]
потчевал его рассуждениями о происхождении своей фамилии — то ли это была современная версия средневекового Тот, актера, который играл Смерть в пьесах-моралите, то ли эту фамилию присвоили сотни лет назад тому, кто умудрился сохранить все свои зубы здоровыми после двадцатилетнего возраста. Доктор Тут предпочитал последний вариант и полагал, что его родители тоже к нему склонялись. Он был молод, хорош собой и немного напыщен — в общем, ничего общего с тем доктором Джеком Фи, которого нарисовал Моррисон в своем воображении. И все-таки Моррисон чувствовал — с отчаянием куда большим, нежели может вызвать сам поход к стоматологу, — что до конца своей жизни он будет вспоминать доктора Фи, как только у него заболит зуб. И эта беда была самой малостью в сравнении с остальными его горестями.
Доктор Тут посоветовал Моррисону расслабиться, дал ему глоток рома и взялся за щипцы.
