Когда они устроились в гостиной, обставленной в привычном для иностранных резиденций смешанном стиле, сочетающем элементы западного и восточного декора, Этель стала расспрашивать о старых знакомых в Пекине. Закончила ли леди Сьюзан свою книгу о Китае? Как поживает И. Дж.? А как там эксцентричный Эдмунд Бэкхаус — все еще переводит для него, Моррисона, правительственные бюллетени? А Берти Ленокс Симпсон по-прежнему терпит убытки?
Сэр Клод, подкручивая кончики усов, заметил, что сегодня тринадцатое июня, четыре года назад в этот день орды «боксеров» начали штурм иностранных миссий в Пекине.
— Ах да, точно, — сказал Моррисон, удивляясь собственной забывчивости.
— Страшное было время. — Этель посмотрела на свои руки, уже далеко не молодые, но все равно изящные и тонкие. — И все же иногда я вспоминаю те дни как самые счастливые и безмятежные, наполненные каким-то особым смыслом. Странно, тебе не кажется?
— Нет, — ответил Моррисон, — вовсе нет. Иногда самые трудные времена оставляют яркий след в памяти.
За чашками индийского чая они пустились в воспоминания о том, как французский министр Ришон в ночной сорочке с красными птицами завывал: «Nous allons tous mourir ce soir», — и так каждый вечер, пока они все дружно не сошлись во мнении, что лучше уж умереть, только бы избавиться от него. «Nous sommes perdus!» — заливался Ришон слезами, и как они все желали, чтобы он сам perdus, и чем раньше, тем лучше. О том, как старик фон Белоу из германской миссии играл на фортепиано «Полет валькирий» Вагнера, словно приближая апокалипсис, — и иногда, как напомнил сэр Клод, просто чтобы заглушить крики, доносившиеся из-за стен осажденного квартала.
Какое-то время Моррисон и Макдональды молчали.
— Помню, я пил вермут из бутылки, горлышко которой срезала пуля, — ухмыльнулся Моррисон, и настроение снова поднялось.
— А помните те обеды из мяса пони, приправленного карри, и голубиного рагу, которые мы запивали шампанским? — спросила Этель. — Обеды, на которые итальянский министр всегда спускался в смокинге.
Моррисон вспомнил, как незадолго до осады, двадцать четвертого мая 1900 года, Макдональды устраивали в своей резиденции большой прием по случаю празднования восемьдесят первого дня рождения королевы Виктории. В тот день, еще до начала приема, в хутонге неподалеку от иностранного квартала на глаза ему попался молодой «боксер», который ввел себя в транс и рубил воздух мечом. В тот вечер это стало хорошим анекдотом. Моррисон под руку с леди Этель проследовал к столу. Потом они вальсировали на теннисном корте под светом красных бумажных фонариков, под звуки духового оркестра…
Моррисон вдруг увидел все так, как будто это было вчера. Он танцевал с хозяйкой, потом с невыносимой леди Бредон, очаровательной Джульет, невероятно податливой мисс Бразьер и толстой и потливой Полли Кондит Смит, которую вскоре после этого спасал с Западных холмов вместе с миссис Сквирс. Они вновь и вновь поднимали тосты за королеву, и веселье продолжалось до самого рассвета. На следующее утро Моррисон проснулся и узнал, что, пока они праздновали, «боксеры» совершили массовое убийство миссионеров всего в восьмидесяти милях от Пекина. Перерезанные глотки. Отрубленные конечности. Изнасилованные женщины… Восьмого июня «боксеры» подошли к городу и сожгли конюшни пекинского ипподрома. Спустя три дня они выбросили канцлера японской миссии, мистера Сугияму, из экипажа и забили его до смерти, вырвав из его груди сердце. Двумя днями позже «боксеры», не встретившие никакого сопротивления императорской армии, ворвались в город и начали поджигать дома иностранцев и резать новообращенных христиан. Началась осада.
— Мы пережили удивительные времена, — сказал сэр Клод. — Но, — тут он обратился к гостю, — ты ведь пришел не для того, чтобы предаться воспоминаниям.
Следуя за хозяином в кабинет, Моррисон поймал себя на мысли, что, хотя он и вел здоровый и умеренный образ жизни, где-то к концу прошлого, 1903 года заметил, что адреналина в нем поубавилось и он как-то незаметно провалился в средний возраст. Постепенно он начал уступать натиску болезненных недугов. Стал более осторожным и циничным. И с самого начала военного конфликта, как он заметил, взял привычку сосредотачиваться на деталях (выяснял, сколько комплектов амуниции контрабандой провозят в почтовых мешках, запоминал названия военных кораблей, даже подсчитывал численность русских войск, охраняющих платформу железнодорожного вокзала в Ньючанге), и все это время его преследовало такое чувство, будто он не видит целостной картины. Не только войны, но и жизни вообще. Он не особенно задумывался над этим, поскольку будничная рутина не оставляла времени на философские размышления. Когда он встретил Мэй, сердце забилось быстрее. Моррисон до сих пор не мог сказать, было ли это учащенное сердцебиение признаком любви или доказательством того, что еще не все потеряно, или вообще было связано с чем-то другим.
Он был доволен тем, что заранее подготовился к встрече с сэром Клодом, потому что сейчас, лицом к лицу с министром, вдруг почувствовал себя очень усталым.
— Мы решили отказаться от аренды «Хаймуна», — начал он, проверяя реакцию дипломата.
— Не надо торопиться.
— Не надо? — с бесстрастным выражением лица произнес Моррисон.
— Пока я не встречусь с бароном Комурой.
Комура был японским министром иностранных дел.
— И когда это произойдет?
— В четверг. Но прежде ты, Джеймс и я встретимся с генералом Фукушимой.
Моррисон задался вопросом, прав ли он был, недооценивая Макдональда.
На обратном пути в Токио напряжение и недосып все-таки сломили его, и он задремал, уронив голову на грудь. Вечером он с трудом мог разлепить веки за ужином с Джеймсом, которому представил следующую оценку обещания помощи от Макдональда: «Слабое, скользкое, обтекаемое и, возможно, неискреннее. Но это наша единственная надежда».
Наутро Моррисон проснулся от шума дождя. Льет как из ведра. Переселившись в «Империал», он написал нежную записку Мэй, сообщая, что загружен работой, но позвонит ей после встречи с сэром Клодом и Фукушимой в британской миссии. Он чувствовал себя легко, как никогда.
Генерал Фукушима говорил прямо, без обиняков. «Хаймун» создавал реальную помеху японским военным операциям; своим передатчиком он осложнял работу военного телеграфа и, если учесть крайне враждебное отношение к нему со стороны русских, сам по себе становился опасным объектом. Япония не имеет возможности обеспечить безопасность судна, поскольку все силы брошены на войну. Моррисон предложил — в случае, если они все-таки откажутся от «Хаймуна», — чтобы Япония по крайней мере гарантировала Джеймсу специальную аккредитацию и содействие в переброске на фронт.
— Мы были бы чрезвычайно признательны за такую уступку, — поддержал его сэр Клод.
— Его переброска на фронт уже неактуальна, — ответил Фукушима, сама доброта.
— Почему? — Вопрос Джеймса прозвучал как контролируемый взрыв.
— Потому что мы возьмем Порт-Артур так скоро, что ни один корреспондент не успеет добраться туда по суше, чтобы увидеть нашу победу.
