— Почему вы говорите об этом мне?..
— Потому что вы единственный человек, который открыто заявил об убийстве Грацио. Потому что на вас из-за этого станут жать. Потому что, наконец, вообще вы много знаете, но ни о чем не хотите со мною говорить…
— Не с вами лично, господин инспектор Шор…
— Просто "инспектор"… Терпеть не могу словесной шелухи, экономьте время, я ведь сказал Степанову, что задержу вас не более чем на пять минут.
— Дело не в вас, инспектор. Просто я сталкивалась с полицией в шестьдесят восьмом году в Западном Берлине, потом два месяца лечилась, мне тогда было пятнадцать, и у меня был шок, понимаете?
— Это когда там улюлюкали "новые левые"
[16]
?
— Я была просто левой, инспектор…
— Вы коммунистка?
— Нет, я не принадлежу ни к одной партии, просто придерживаюсь левых убеждений… Повторяю, я уверена в том, что Грацио убили… Он принимал меня, дал интервью… Понимаете? Он взял с меня слово, что я пока не буду публиковать это интервью целиком… Он предупредил, что мне позвонит господин де Бланко и скажет, когда и где можно печатать материал… Я жду…
— Вы говорите только часть правды, мадемуазель Кровс. Шор, вздохнув, покачал головой. — Неужели я не понимаю, отчего убрали русского журналиста Лыско? Я думаю, вы рассказали ему то, что представляло для кого-то угрозу… Ну, может, я сказал слишком резко… Допустим, смягчу. Неудобство — так, видимо, точнее?
— Я все-таки не стану отвечать вам, инспектор Шор… Я разговариваю с вами, а внутри у меня кошки скребут: "Не верь ему, он же флик
[17]
…"
— Ну и не надо, коли скребут кошки. На прощание мой совет. Первое: не ждите звонка де Бланко, он не позвонит вам… Так мне, во всяком случае, кажется… Второе: начинайте скандалить, если хотите, чтобы меня вынудили продолжать это дело… Третье: если чувствуете, что вам этого сделать не позволят, попробуйте использовать Степанова…
Мари изучающе разглядывала Шора своими длинными зелеными глазами, потом, закурив, сказала:
— Я пробовала делать нечто в этом духе не раз и не два, инспектор Шор… Только поэтому и возник Лыско… Если вам действительно так трудно жить, как вы мне по секрету сказали, то мне жить раз в семьсот сорок труднее.
— В семьсот сорок? Вы относитесь к той породе женщин, которых слушаешь с обостренным вниманием… Вы сокрыли какой-то смысл в этой сумме превалирующих трудностей — я имею в виду "семьсот сорок"?
— Я перестала верить в мудрость "каббалы"
[18]
, инспектор Шор… Жизнь научила меня прагматизму и юмору… Так что "семьсот сорок" можно легко заменить на "тридцать четыре"… Глядишь, когда у вас будет хорошее настроение, посмеетесь над моей игрой в цифры…
— Посмеюсь, — пообещал Шор, — обязательно посмеюсь… В декабре, во время отпуска… А теперь я назову вам несколько имен и вы их запомните… Это в ваших интересах…
…Степанов сидел на застекленной веранде маленького кафе; солнце было жарким, летним, никак не скажешь, что октябрь; лениво курил (возил с собой советские "Мальборо", самые, как он считал, во всяком случае, пока, лучшие сигареты в мире; таможенники Франции долго качали головами, но все-таки пропустили пять блоков, не потребовали уплатить пошлину); заново вспомнил разговор с Шором; странный человек, в нем есть что-то от дикой козы, такие же быстрые глаза и завороженность движений; Степанов часто наблюдал их в Темном лесу под Ставрополем во время осенней охоты на кабана.
"Но он крутит, — думал Степанов. — Или не договаривает. Впрочем, я бы на его месте поступал так же. А может, ставит капканы? Не все злодеи — патологические уроды; Шелленберг был красавцем, и глаза у него были грустные, прекрасно чувствовал музыку, плакал, когда Гейдрих, шеф СД, играл скрипичные концерты. Шор явно хочет включить меня в их дело с Грацио, иначе зачем он вспомнил какого-то Цорра? Наш Лыско интересует его постольку, поскольку… Если господь воистину сотворил человека, то зачем же он наделил его таким качеством, как хитрость? Впрочем, хитрость — это ум глупых, нельзя же всех сделать одинаково умными, тогда мир кончится. Социальное неравенство дурно, а вот неравенство интеллектов — вещь, оправданная всей логикой эволюции…
Конечно, ум противоположен хитрости, трусости противостоит мужество, раскрепощенной деятельности леность…"
Степанов посмотрел на часы — прошло уже пятнадцать минут, Мари все еще не было.
"Нет, все-таки он крутит, замыслил какую-то игру, сказал себе Степанов, — а если игра, то это против тебя и тех, кого ты любишь. Как это в стихотворении? "Я — другое дерево". Этот Шор — "другое дерево".
Степанов достал из кармана блокнотик, решил записать то, над чем стоило подумать; ручка, конечно же, не сработала, "советское — значит, отличное"; если перо золотое, то резиновый резервуар ни к черту не годен; из прекрасного материала делаем седла, а не пальто; сколько пишем об этом, сколько говорим, скорее бы наладить прямую связь: завод магазин — покупатель; показатель — прибыль; просто, как мычание, а поди ж ты…
Он стряхнул ручку, чернила капнули на скатерть, слава богу, бумажную. Вспомнил сразу же, как некий командировочный приехал из-за рубежа в середине пятидесятых, когда нейлон только-только входил в моду, привез подруге нейлоновую кофточку, купил на "подкожные", с трудом скрытые от бдительной жены; достал ручку, хотел написать на открытке: "Любимой — сувенир на память"; ручка, конечно же, отказала; стряхнул перо, чернила капнули на кофточку; командировочный в ужасе начал замывать ее мылом; пятно расплылось, стало огромным; тогда он, ничтоже сумняшеся ("Химии в быту" не было и в помине, много чего тогда не было из того, что сейчас повсюду; беспамятные мы, прогресса видеть не умеем), налил в тазик ацетона, опустил туда кофточку, и от нее остались только пуговицы — растворились сэкономленные суточные. Незадачливый любовник в ужасе отправился в туалет, слил ацетон с пуговицами в унитаз, присел с расстройства на стульчак, закурил, спичку, как и полагается, бросил тоже в унитаз… Привезли бедолагу в Склифосовского с обожженным задом и разбитым в кровь лбом.
Степанов, вспомнив это, рассмеялся; он все еще смеялся, когда пришла Мари.
— Что вы?! — спросила она недоуменно.
— Да так, — ответил он. — Покойный отец учил меня, что в сложных ситуациях надо настраивать себя на смешное, это как хороший массаж для нервов, думается чище.
— Слушайте, — сказала Мари, — или я ничего не понимаю, или он нас втягивает в какое-то темное дело… Но, может быть, во что я с трудом верю, он честный человек? Предлагает начать скандал… И он позволил мне объявить вам об этом в открытую.
— Мне он позволил то же самое… Я готов. А вы?
