В поезде Степанов устроился возле окна; пассажиров почти не было; все экономят время, ездят на машинах, бензин снова несколько подешевел, полный бак стоит столько, сколько зимние меховые сапоги, всего лишь; раньше, полтора года назад, цену так взвинтили, что можно было купить две пары сапог, чистое разорение, подумал Степанов, жаль, что наши пропагандисты не переводят цены в реалии, понятные читателям.
Он снова и снова вспоминал свой разговор с седым, господином; видимо, тот говорил правду, он хорошо себя продал, ознакомив меня с переговорами Даллеса — Гогенлоэ, решил Степанов, заявил свою цену, а потом перешел к Дигону, словно бы зная, что Мари и меня интересует этот господин. Почему он так поступал?
Степанову приходилось встречаться и со старыми нацистами и с теми, кто был с Даллесом; те говорили осторожно, на вопросы отвечали с оглядкой, тщательно взвешивая каждое слово.
"А этот? — спросил он себя. — Разве этот не взвешивал? И потом он не назвал ни одного имени, ни одной цифры… Нет, неверно, он сказал про Бенджамина Уфера… Тот американец, который рассказывал об убийстве Нго Динь Дьема, взял с меня честное слово, что я не стану писать о деталях, не упомяну его имени в течение двадцати лет, и я дал ему слово, он рассказал мне все, что знал… Почему Цорр не потребовал того же? Потому что, — возразил себе Степанов, тот человек был кадровым офицером ЦРУ, вышел на пенсию, а Цорр вроде бы не из разведки, вполне респектабельный бизнесмен… Бывший бизнесмен… Но разве это мешает ему работать на чью-либо разведку?.. Ладно, успокойся, не пугай себя попусту… Сначала нужно увидеть Уфера, а там видно будет… Любим мы ярлыки клеить, как что непонятно, так сразу пугаем себя чужой разведкой… Шору тоже я поначалу не верил, а именно он назвал мне имя этого господина… И взял слово, что буду молчать про это… Да, но Шор сказал и Мари о Цорре… Правильно, судя по тому, как его жестоко вывели из дела, Шор что-то чувствовал, поэтому и заряжал информацию по всем направлениям… А что он чувствовал? Не обмолвился ни словом про это… Хотел все высказать глазами, а это не путь… Когда наступает кризис, надо называть все своими именами, надо говорить во весь голос, без недомолвок, карты на стол, иначе поздно будет… Так и получилось… Если его выходят, куда еще ни шло, а коли унесет все с собой? Фу, как грубо ты сейчас сказал, устыдился Степанов, — как нехорошо, старик, нельзя же так, дело есть дело, все верно, но ведь в клинике лежит человек… Без сознания… Худенький, слабый, с тонкой шеей… Я очень ясно представляю, каким он был ребенком. Пора браться за материалы по Доминиканской Республике… Цорр не зря нажимал на эту тему, в прошлом есть очень много такого, что позволяет лучше понять возможности будущего… Мари надо попросить найти Бенджамина Уфера… Конечно, если бы к Цорру поехала она, могло бы быть больше пользы для дела. А почему она отказалась? Она не объясняет отказ или согласие, просто говорит "да" или "нет". И все. Как режет. И я ей верю. Но Мари не говорит всего, она знает больше. Что ж, это ее право. Я тоже знаю немало, но не выхожу ведь на перекресток, чтобы вещать во все горло. Ты пишешь, возразил он себе, — это совершенно другое дело. Стараешься писать книги, и не тебе решать, что получится, ты брал то, что находил — предание, анекдот или сюжет вроде того, который сейчас раскручивается на твоих глазах, — и продолжал диалог прошлого с будущим… Только читатель вправе решить, вышел у тебя диалог или нет, он один ценитель и судия в последней инстанции. Нет, — подумал Степанов, — увы, не он один. Критик. Критика. Разница между тобою и критиком в том, что ты действуешь, создаешь нечто, а он созерцает… От критика зависит, окажется ли процесс созерцания длительным или кратковременным. Ты написал, то есть свершил, и ты закончил, а читать можно сотни раз, десятки лет… Главный вопрос в том, вышел ли ты на людей. Помогли тебе в этом критики? Сколько у нас мешали Конан Дойлю и Ремарку, а ведь, несмотря ни на что, они пробились к читателю… Снова ты про критиков, — подумал он, — хватит, сколько можно… Впрочем, у кого что болит, тот о том и говорит. Каким я написал человека, таким он и останется… Если останется, — поправил себя Степанов, — не заносись, нельзя… Если бы ты мог писать так, чтобы все твои герои стали образами, людьми, а не схемами, носителями идей и чувств, ты одолел бы смерть, бытие растворилось бы в творчестве… Стоп, — сказал он себе, — лучше давай думай над тем, что услыхал только что, и принимай решение, как поступить дальше… А еще постарайся понять, отчего ты так растерялся, выслушав Цорра… Только ли оттого, что он говорил — без подсказки и наводящих вопросов — о том, что так интересует тебя сейчас, или что-то иное в подоплеке этого ощущения?"
А резидент ЦРУ Джон Хоф, получив запись беседы Цорра со Степановым (Цорр передал ее Семиулле Гаджи через десять минут после ухода русского, тот ждал, подремывая в "ягуаре" в ста метрах от коттеджа), отправил шифротелеграмму Вэлшу; она была предельно краткой: "Операция прошла успешно. Класс работы Цорра высокий, предполагаю развертывание активности Кровс — Степанова".
61
21.10.83 (9 часов 45 минут)
Мари получила письмо без подписи: "Пусть ваши друзья ищут все, связанное с Доном Баллоне, проживающим в Палермо. Оттуда могут быть обнаружены следы к загадке Грацио",
Она не знала и не могла знать, что письмо отправил отец, как только прочитал сообщение о том, что в Палермо, в подвале дома на виа Греми обнаружен труп громадного мужчины, идентифицированного полицией как Витторио Фабрини, служившего телохранителем Грацио в течение двух лет после убийства инженера Энрике Маттеи. На задержании Витторио настаивал Шор.
Мари нашла Степанова, как только тот вернулся от Цорра; они встретились в кафе.
Степанов прочитал письмо дважды, закурил, заметив:
— Видите ли, я в свое время прикасался к проблеме мафии… Вам в это дело влезать нет смысла… Тем более анонимный корреспондент рекомендует искать следы не вам, а вашим друзьям… Был бы рад им оказаться.
— У меня сегодня назначена встреча с Бенджамином Уфером… Как ни странно, он согласился поговорить со мной… Есть у нас здесь такой "сэр Все", не слыхали о нем?
— Нет, кто это?
— Очень славный старый американец, репортер Билл Уоррен, ему за семьдесят, он перебивается справочной работой, ведет досье на все и на всех… Плату берет недорогую, всего сто франков за трехстраничную информацию. Я могу с ним условиться, съездите?
— Вы у него на Дигона информацию запрашивали?
— Он дает имена, связи, скандалы, отчеты о судебных процессах; вглубь не рвется; чисто американская школа журналистики; они передают факт, и только; это вы, русские, и мы, немцы, норовим влезть в проблему и докопаться до правды, сплошные Будденброки и Карамазовы… Вглубь проникает мой папа, никто так не знает этот предмет, как он… Ну, согласны?
— Разумеется, — ответил Степанов, сразу же вспомнив свою московскую подругу; она очень смешно произносила это слово, раскатисто, словно пуская шар по асфальту.
"Нужны деньги, — понял он, — сто франков я найду, потом здесь живет Карл, я его принимал в России, он оплатит часть моих издержек, сплошные клиринговые расчеты, а не поездка. Но разумнее всего пойти к здешнему издателю, в конце концов, он на мне неплохо заработал, сам говорил на французской ярмарке, готовит к изданию новую книгу, вааповского представителя я уломаю, он даст согласие на то, чтобы я здесь получил часть аванса, долларов пятьсот, какие-никакие, а деньги, перекручусь".
