— Как долго придется ждать ответа?
— О, я постараюсь управиться за три — пять дней…
— Месье Жюри, к сожалению, в моем распоряжении лишь сегодняшний и завтрашний день, я должен завтра арендовать машину и выехать для сбора материалов…
— Хорошо, я постараюсь все решить через день после того, как вы оставите мне проспект…
— Дома я не пишу проспектов в журналы и издательства, обидевшись на что-то, сказал Степанов. — Мне нужно полторы тысячи франков, даже тысяча двести; вычтите эту сумму из будущего гонорара за переиздание, и все тут…
— Ах, вот какое предложение… Что ж, это легче, я посоветуюсь и буду ждать от вас звонка завтра в десять пятнадцать, месье Степанов, очень рад вашему визиту, знайте, что это здание — ваш дом, где всегда искренне, от всего сердца ждут вас…
Вернувшись в отель, Степанов достал записную книжку, похожую на колоду старых бабушкиных карт, и начал листать ее, внимательно просматривая имена; книжку эту он вел еще с вьетнамской войны, даже во время похода по тропе Хо Ши Мина она была с ним; там у партизан он встретился с французским журналистом Луи Кразьеном, обменялись телефонами; потом часто встречались и в Москве, и в Париже; прилетев во Францию на этот раз, Степанов набрал номер; ответил незнакомый голос: месье Кразьен умер семь дней назад; нет, он умер мгновенно, поговорил с сыном, положил трубку на рычаг, закурил, хотел подняться и не смог встать; нет, это не Мадлен, он с ней расстался, это Франсуаза, нет, я его подруга, собираю архив Луи, чтобы передать сыну; жена по-прежнему в Алжире, она приедет позже, когда я уеду в Прованс, да, я там жила раньше, туда и возвращаюсь.
Всего несколько фраз, подумал Степанов, а за ними встает человеческая драма. Бедный Кразьен, рыжекудрый, близорукий, страшно боялся бомбежек, но все равно шел туда, где было опаснее, и вот тебе, поговорил с сыном, закурил, и разорвалось сердце, боже, как же трагичен этот мир, под каждой крышей своя драма… Как это у Иосифа Уткина в "Рыжем Мотеле"? Кажется, так: и под каждой маленькой крышей, как она ни слаба, свое счастье, свои мыши, своя судьба.
Наткнулся на боннский номер телефона Руди Дучке; вождь "новых левых", встречались в "Републиканише клаб" в Западном Берлине в шестьдесят восьмом, вскорости после Вьетнама и Лаоса; маленький, в чем-то истеричный бунтарь, хотя внутренне парень, бесспорно, чистый; утонул в ванной; утонул ли? Слишком ко времени была его смерть, слишком ершист.
Макс Премер… Стоп… Это же газетчик из Гамбурга, по-моему, из "Цайт", неужели и этот поговорил с братом или дедушкой, выпил и умер? Или принял душ, а наутро был найден захлебнувшимся?
Ну, хорошо, а почему бы мне не найти Мари и не сказать ей про эти мафиозные имена и о продюсере Чезаре, и о режиссере Руиджи, который попал в автокатастрофу накануне дачи свидетельских показаний в суде? Потому, ответил себе Степанов, что за ней, как, впрочем, и за мною, смотрят те, кто убрал Лыско и Шора, вот почему я хочу сделать это дело сам, и мне это легче, я сейчас не на виду, спущусь в бар и позвоню оттуда Максу, он был славным парнем, в меру осторожным, но я же у него не денег прошу, только информацию: как зовут и где живет та несчастная, которую продали в закрытый бордель?..
А если она живет в Штатах или на Папуа, спросил себя Степанов, я ж не наскребу денег на билет, да и неизвестно, дадут ли визу, а если и дадут, то ждать придется не меньше трех недель, фу, черт, только б она жила в Европе, она ведь такая маленькая, эта нынешняя Европа, из-за того, что вся прорезана первоклассными автострадами, из Рима в Гамбург вполне доедешь за день, а отсюда тем более…
Через час он положил в карман бумажку с тремя строками: "Стенографистка Люси Лоран, сбежавшая из эмирата, проживает ныне в Марселе, по рю Канибьер, в доме 46. Софи Сфорца, сестра актрисы Франчески, ныне замужем за режиссером Руиджи, проживает в Асконе, виа Италия, вилла "Франческа".
63
21.10.83 (16 часов 09 минут)
— Но, господин Уфер, это просто-напросто невероятно! Мари беспомощно всплеснула руками. — Вы работали с Грацио семь последних лет, вы отвечали за связь его концерна с биржами! Это ведь значится в справочнике "Кто есть кто"! Как же вы ничего о нем не знаете?! Вы боитесь говорить со мною? Но я готова дать вам слово! Я не напечатаю ничего из того, что вы мне расскажете, без вашей на то санкции!
— Тогда зачем вам со мною говорить, если вы не станете этого печатать? — Уфер пожал плечами и еще больше съежился в своем большом кожаном кресле, став похожим на маленького гномика. — Вы ставите вопросы, на которые трудно ответить, фройляйн Кровс. Вы спрашиваете, кому была нужна смерть Грацио… Неужели вы не понимаете, что мой ответ на ваш вопрос означает появление таких врагов, которые меня вотрут в асфальт?
— Таким образом, вы ответили мне, что кому-то его смерть была угодна, господин Уфер… Если бы я не дала вам слова, этого было бы мне достаточно,
— И мне, фройляйн Кровс, тоже. Для того чтобы привлечь вас к суду за диффамацию. И посадить за решетку.
— Мне говорили, что вас связывала дружба с Грацио, господин Уфер… Неужели вы способны так легко предать память друга?
— Выбирайте выражения, фройляйн Кровс! — Уфер стукнул маленькой ладошкой по полированному столу; потный след от нее был похож на отпечаток руки первобытного человека. Если вы считаете, что Леопольдо действительно убит, извольте привести факты. Тогда, в случае если факты будут серьезными, я стану говорить с вами. Тогда стану, — словно бы кому-то другому повторил Уфер. — Однако до тех пор, пока вы представляете вторую древнейшую профессию, которая профитирует на чужом горе, я предпочту молчать.
— Значит, вы верите в самоубийство Грацио?
— Мы начинаем прежнюю песню. Я уже ответил вам на этот вопрос. Ничего нового добавить не могу.
— Хорошо, но вы можете хотя бы рассказать о последней встрече Грацио и Санчеса? Вы же были при их последней встрече, один вы.
— А почему вас интересуют их отношения? Вы из разведки?
— Именно потому, что я не из разведки и очень… хорошо знаю Санчеса, уже пять лет его знаю, меня интересует это… Не как журналистку даже, поверьте, просто как человека…
Уфер открыл ящик стола, достал длинную пачку сигарет "мор", долго открывал ее, столь же долго прикуривал, потом резко спросил:
— Вас интересует это как человека или как женщину?
Мари ответила горестно:
— Как женщину, господин Уфер, вы верно почувствовали.
— Я ничего никогда не чувствую. Я знаю или не знаю. Я знал это и ждал, что вы мне ответите.
— Как вы могли знать это? Донесли службы?
— Нет. Мне службы не доносят, я боюсь излишнего знания, оно обязывает к слишком многому, а взамен дает мало, но жизнь может поломать в два счета… Просто я видел ваши фотографии в доме Санчеса…
— Он вам говорил что-нибудь обо мне?
Уфер неожиданно улыбнулся, и эта быстрая улыбка изменила его лицо — оно, оказывается, могло быть живым, а глаза грустными и складочка между бровями резкой, взлетной.
