– Убери свою клешню с моей задницы.
Она убрала.
Я смотрела ей вслед, пока она уходила, не проронив больше ни слова.
Это было уже за гранью саморазрушения. Единственное, что приходило мне в голову: Геворкян хочет уволиться, но не может заставить себя все бросить. Может, она нарывается на увольнение за сексуальное домогательство. Но с другой стороны, в гибели надежды несомненно присутствует что-то эротическое. Ощущение вседозволенности. Чудесное пикантное чувство, что раз все равно ничто уже не имеет значения, то можно поддаться мимолетным порывам. Ведь, вероятно, это единственное, что нам еще осталось.
И все время, пока я размышляла об этом, в ящике письменного стола у меня лежал тот прибор. Тихонько жужжал сам с собой.
Люди по-прежнему заводят детей. И это просто ужасно. Я вообще этого не понимаю, и не рассказывайте мне об инстинктах. Первое, что я сделала, осознав чудовищность того, что ждет впереди, перевязала трубы. Никогда не мечтала о материнстве, однако хочется сохранить саму возможность на тот случай, если передумаю. Теперь я уже знала, что не передумаю.
День выдался кошмарный, поэтому я решила, что имею полное право закончить пораньше. Я шла через лагерь к парковке для гражданских сотрудников и отставных военных, когда наткнулась на Шрайвера. Он шел со стороны уборных для жертв. Самое неромантичное место на земле. Брезентовые палатки тянулись бесконечным рядом, и удрученные люди то и дело входили и выходили. А запах! Представьте себе, как воняет дерьмо всех больных в мире, и вы поймете, какой там стоял запах.
У Шрайвера под мышкой была зажата бутылка испанского шампанского. С красной этикеткой.
– По какому поводу? – спросила я.
Он ухмыльнулся, словно богиня Кали, и подхватил меня под руку.
– Мой бракоразводный процесс наконец-то завершился. Не поможешь мне отпраздновать?
Учитывая обстоятельства, это была единственная большая глупость, какую я могла совершить.
– Конечно, – сказала я. – Почему бы нет?
Позже, в его палатке, когда он меня раздевал, я спросила:
– Между прочим, Шрайвер, почему жена с тобой развелась?
– Из-за ментальной жестокости.
Потом он положил меня поперек кровати, и я позволила ему меня побить. Я нуждалась в этом. Хотела быть наказанной за то, что была счастливой, сытой, свободной, пока вокруг меня…
– Сильнее, черт бы тебя побрал! – говорила я, меся его кулаками, кусая и царапая до крови. – Заставь меня заплатить.
Причина и следствие. Предопределено ли все во вселенной или нет? Если все неизбежно вытекает из того, что было раньше, тикает – тик-так, – словно гигантский, включающий в себя все часовой механизм, тогда надежды нет. Беженцы явились из будущего, которое невозможно отменить. С другой стороны, если время подвластно квантике и неопределенно, нестабильно в каждой точке, постоянно готово отклониться в любую сторону, подчиняясь случайным воздействиям, в таком случае все эти страдальцы, прибывавшие к нам на протяжении шести долгих, дождливых месяцев, могут оказаться всего-навсего фантомом. Просто артефактом из бракованного будущего.
И наше будущее может оказаться просто замечательным.
Миллион наших ученых, представители всех возможных наук, работали над тем, чтобы стало именно так. Биологи, хаотики, физики всех мастей. Баснословно преданные делу люди. Целеустремленные. Мотивированные. Все они старались протянуть руку раньше, чем неизбежное произойдет, и сказать: «Стоп!»
С каким удовольствием они бы вцепились своими ручонками в то, что я спрятала в ящике письменного стола!
Только я еще не решила, отдам ли им это. Я сильно сомневалась, что это будет правильно. Или, если на то пошло, хотя бы разумно.
Геворкян задавала мне вопросы во вторник. В четверг я вошла в свой кабинет и обнаружила там трех солдат в ооновской форме, которые проводили обыск с помощью ручных детекторов.
Я поправила сумочку на плече, чтобы выглядеть внушительнее, и спросила:
– Какого черта здесь происходит?
– Выборочная проверка, мэм. – Темноглазый солдат-индус, молодой, годящийся мне если не в сыновья, то в младшие братья, вежливо коснулся лба, вроде как отдавая честь. – Из-за опасности проникновения контрабанды. – Вышитые буквы на одном его кармане сообщали, что его фамилия Патак. – Чистая формальность, уверяю вас.
Я сосчитала нашивки на его рукаве, сравнила со своей должностью в иерархии гражданских госслужащих и поняла, что, согласно сложным ооновским протоколам, которыми мы руководствовались, я выше его по рангу.
– Сержант-майор Патак. Мы с вами оба знаем, что все иностранные государства действуют на территории Америки с ее согласия, и прекрасно понимаем, что у вас нет никакой власти над ее гражданами.
– Ну, этот вопрос мы уладили с вашим мистером…
– Да мне плевать, хоть с чертовым далай-ламой! Это мой кабинет, и ваша власть заканчивается на его пороге. У вас не больше прав находиться здесь, чем у меня обыскивать ваш анус. Улавливаете ход моей мысли?
Он залился сердитым румянцем, однако ничего не ответил.
Тем временем его подчиненные водили детекторами по картотечному ящику с папками, по встроенным шкафам, по моему столу. Огоньки на приборах загорались красным, красным, красным. Нет, нет, нет. Солдаты старались не смотреть на меня. Делали вид, будто не услышали ни слова.
Я не зря устроила выволочку сержант-майору. Позже, когда кабинет был тщательно просканирован и два младших чина смущенно застыли, не зная, сколько их еще здесь продержат, я отпустила всех троих. И все они были так благодарны, что поспешили убраться и никто не попросил показать сумку. В которой, само собой, и лежал прибор.
Когда они ушли, я подумала о юном сержант-майоре Патаке. Интересно, что бы он сделал, если бы я положила руку ему на мошонку, сделав недвусмысленное предложение. Нет, отдав ему приказ. Он казался таким чистосердечным. Ох и смутился бы он! Фантазия была пугающе приятной.
Я в подробностях рассмотрела ее со всех сторон, все это время держа непонятное устройство на коленях и поглаживая, словно кошку.
На следующее утро произошел инцидент в пищеблоке. Одна женщина ударилась в истерику, когда ей попытались вживить под кожу лба микроскопический идентификационный чип. Это была новая система, которая, предположительно, должна была сэкономить на отслеживании затрат тринадцать центов в неделю с каждого беженца. Входишь в «умную» дверь, она регистрирует твое присутствие, забираешь еду, и вторая дверь отмечает твой уход. В этом не было ничего, чтобы так расстраиваться.
Но женщина принялась кричать и плакать, а потом – все произошло рядом с кухнями – схватила нож и начала наносить себе удары. Она успела оставить на своем теле девять зияющих ран, прежде чем удалось отнять у нее нож. Санитары понесли ее в реанимацию, где врачи сказали, что она в любом случае уже не жилец.
