Белые быки, тянувшие фургоны, о чем-то тихо переговаривались на своем языке. Музыка разносилась над пустошью, звуки барабанов и цимбал смешивались с траурным зовом причудливо изогнутого рожка, который звался «серпентайн». Но сами эльфы, высокие и гордые в своих белых масках, не проронили ни слова.
Один воин обернулся, чтобы взглянуть на меня глазами холодными и недружелюбными, как наконечники копий. Я вздрогнул, но воин уже прошел мимо.
Но я знал его. Точно знал. Его имя…
Чья-то рука сжала мое плечо. Это оказался мой дядя.
– Волнующее зрелище. Верно? Это последние. Оставшееся племя эльфов. Когда они пройдут по Длинному Мосту, к югу от Эйвена не останется никого из их рода.
Он произнес это с ужасной, отрешенной печалью. За все годы, что Черный Гейб был моим хозяином – а поскольку я только родился, когда отец ушел на битву и пропал при разгроме у Блэкуотера, то и не знал другого, – я никогда не видел его в подобном настроении.
Оглядываясь назад, я понимаю, что в тот момент впервые осознал, точнее, почувствовал это всем нутром, что он когда-нибудь умрет и будет забыт, а после него – и я тоже. Но тогда с меня было довольно стоять рядом с Черным Гейбом, разделяя странно-компанейское ощущение потери.
– Как они различают друг друга? – спросил я, поражаясь тому, какими одинаковыми выглядят эльфы в богато украшенных одеяниях и простых, ничем не примечательных масках.
– Они…
Огненная птица свернулась в воздухе – утренняя ракета, пущенная, чтобы отметить то мгновение, когда солнечный диск показался на горизонте. Я поднял глаза, чтобы увидеть, как он взорвется. А когда опустил взгляд, дяди уже не было. Больше я никогда его не видел.
Э? Прости меня. Задумался. Черный Гейб был хорошим хозяином, хотя тогда я так не думал. Он и бил меня вполовину не так часто, как я того заслуживал. Хочешь узнать о моих шрамах? Ничего особенного. Такие метки есть у всех амр’рта скандайаска. Некоторые наносятся за славные дела. Остальные – знаки верности. Тройные разрезы на щеках означают, что я принес клятву лорду Какаравартену, военачальнику и вождю, чье имя означает «великий король, вращатель колес». Это имя имеет какой-то смысл, хотя я забыл, какой именно, как забыл манеры и внешность великого вращателя колес, хотя было время, когда с радостью умер бы за него. Завиток поперек лба означает, что я убил дракона.
Да, конечно, и ты бы смог. Какой юноша твоего возраста не смог бы! И эту сказку я рассказал бы с большей радостью, чем историю своей жалкой жизни. Но не могу. Ясно помню, что действительно убил дракона, – ручей горячей крови, безнадежный вопль отчаяния… но больше ничего. События, ведущие к этому моменту ужаса, все, что случилось после, и, как ни странно, угрызения совести – все исчезло из памяти… как многие события, случившиеся с тех пор, как я покинул Мост, затерялись в тумане и забвении.
Взгляни на наши тени, подобные гигантам, сочувственно кивающим головами.
Что потом?
Я помню, как карабкался по островерхим черепичным крышам, прыгая и скользя так резво, что теперь мне это кажется безумием. Мы с Корвином, парнишкой перчаточника, нанизывали на веревку, протянутую поперек улицы, праздничные флаги, в честь проходящей внизу процессии. Полотнища пахли плесенью. Они хранились в Драконьих Воротах, в маленькой комнатке над портиком. Той, что имела дыру-убийцу в полу. Джон, Корвин и я иногда склонялись над ней и по очереди плевали, стараясь попасть в голову ничего не подозревающего торговца.
Ветры свистели над крышами, холодные и бодрящие. Перепрыгивая между крышами, я воображал, будто танцую с облаками.
Я скорчился, чтобы продеть веревку через железное кольцо, вбитое в стену как раз под стропилами. Кор вернулся в сторожку за новыми флагами. Я поднял глаза, чтобы проверить, добрался ли он до места. И сообразил, что могу заглянуть в чердачную комнату Бекки.
В комнате ничего не было, кроме тюфяка, сундучка и маленького столика с тазиком для умывания. Бекки, стоя спиной к окну, расчесывала волосы.
Мне на ум пришли истории, которые мы, мальчишки, рассказывали друг другу о распутных женщинах. За ними точно так же подсматривали, и они, почуяв чужое присутствие, выкидывали всякие бесстыдные штуки, пуская в ход пальцы и щетку для волос. Никто из нас еще не встречал таких сирен, но наша вера в них была безгранична. Мы точно знали, что где-то есть женщины, достаточно развратные, чтобы спариваться с дикарями, ослами, горными троллями и, возможно, с такими, как мы.
Бекки, конечно, ничего подобного не делала. Она стояла в скромной шерстяной ночной сорочке, слегка подняв голову, расчесывая длинные пряди цвета меди под тихую эльфийскую музыку, доносившуюся с улицы. Луч солнца коснулся ее волос, и они засияли.
Оказалось, что прошло мгновение. Потом примчался Кор, топоча, как десять козлов. Он сунул связку флажков под мышку и протянул мне свободную руку.
– Эй, Уилл, – завопил он, – перестань ворон считать и бросай мне конец веревки!
Бекки повернулась, увидела, что я на нее глазею, и, возмущенно взвизгнув, захлопнула ставни.
По дороге в таверну я мог думать только о Бекки и ее щетке для волос. Когда я вошел, самая младшая кузина, Тистл, протанцевала мимо, выкрикивая «эльфы-эльфы-эльфы», крутясь и извиваясь, как волчок, не желавший остановиться. Она любила эльфов и старые истории о говорящих животных и вещах волшебных и необыкновенных. Мне потом сказали, что шесть лет спустя она умерла от белой оспы. Но перед глазами все время стоит она, смеющаяся, вертлявая, вечно юная, бессмертная.
В общей комнате не было посетителей и столы были составлены. Тетя Кейт, Долли и моя старшая сестра Элинор занимались уборкой. Кейт выметала оставшийся от завтрака мусор.
– Вот что значит водиться с дурной компанией! – мрачно объявила она. – Этот Корвин Перчаточник и его веселая шайка бродяг! Эль не перебродит за одну ночь. Он давно напрашивался на неприятности.
Я застыл в дверях, уверенный, что родные Бекки пожаловались на мое подглядывание. И как мне уверить тетку в своей невиновности? Я давным-давно сделал бы и это, и еще что похуже, если бы знал, что такое возможно.
Ветерок ворвался в комнату, когда Элинор открыла крышку люка, взъерошил ее волосы и поднял тучу пыли.
– Они каждую неделю собираются у коптильни, напиваются до синих чертей и затевают всякие проделки, – пояснила Долли. – Анна, дочь Мэй Торговки, видела одного три ночи назад. Сидел на стене и сливал в реку!
– О, фу-у!
Мусор посыпался через люк в воду, и Элинор захлопнула крышку. Мое непроизвольное движение насторожило их. Они повернулись и уставились на меня.
Странный морок нашел на меня, и я представил, что эти три сплетницы – часть единого механизма, тикающей машины, повторяющей заранее определенные движения. Словно невидимая рука поворачивала рукоятку, позволяя им подметать, убирать и разговаривать.
