Слова собеседника продолжали громко отдаваться в голове Сенреда. «Снести монастырь… Изгнать Элоизу и ее монахинь…» Несколько мгновений он был не в состоянии ни слушать монаха, ни говорить о чем-либо. Он слышал об Адаме Сюгере, так же страстно ненавидевшем женщин, как святой Бернар из Клерво. Этот Бернар перед всем честным народом зверски избил свою сестру за то, что она посмела выйти замуж и родить детей.
И вот теперь этот Сюгер, представитель самого папы, собирается поступить с еще большей жестокостью с Элоизой и ее монахинями в Аржантее.
На берегу стайка оборванных ребятишек бежала вровень с их баркасом, который как раз миновал отмели около Лез-Андели, на границе владений французского короля. Сенред положил локоть на уключину и, упершись подбородком в ладонь, наблюдал за бегущими детьми.
Все это было несколько недель назад. И вот теперь он плывет по Сене к Парижу.
На каждом изгибе реки стояли плотины со шлюзами и высокими воротами, где надо было в очередной раз уплачивать пошлину. На водном пути от моря к Парижу часто встречались следы разрушений и пепелища. Везде оставила свои следы война между английским королем Генрихом и его племянником Робертом Клито – ставленником французского короля. Они проплывали мимо многих прибрежных, дотла выгоревших городков, которые некогда процветали, занимаясь рыбной ловлей и перевозкой грузов, но теперь представляли собой жалкое зрелище: множество полузатопленных судов у берега, полностью разрушенные причалы.
– Какая убогая картина, – пробормотал Сенред. – Сколько напрасно разрушенного. Неудивительно, что я предпочитаю быть певцом и жонглером.
Гребец повернулся к нему, подняв брови.
– Так вот, оказывается, как ты зарабатываешь себе на жизнь? Что ж, неплохое занятие. Развлекать людей сейчас куда приятнее и выгоднее, чем идти на веслах против течения.
Сенред мрачно смотрел на медленно проплывающие берега.
– С самого детства меня учили воевать. Но я уже тогда ненавидел войну, как ненавижу ее и сейчас.
Фламандец кивнул:
– Ты парень очень сильный и, наверное, хорошо умеешь сражаться. Но война тебе не по нутру, так, что ли?
Сенред взглянул на него прищуренными глазами:
– Господи, а кому она по нутру? Ты же сам видишь на берегу этих голодных людей, развалины, пожарища. Я не священник, но клянусь, никогда бы не мог примириться с войной и, сколько бы ни старался, никогда бы не мог полюбить людей, обучающих этому кровавому искусству. Поэтому я стал поэтом, жонглером, а когда повезет, подвизаюсь в роли шута. – Он замолчал, и его губы тронула усмешка. – Как ты можешь догадаться, мне пришлось претерпеть из-за этого уйму неприятностей.
Гребец внимательно вгляделся в него.
– Ты, вероятно, сын рыцаря? Твоя семья настаивала, чтобы ты взял в руки меч, а ты отказался? Бьюсь об заклад, это разрывало сердце твоего старого папаши.
Сенред невольно рассмеялся:
– Мой отец был человеком железным. А железное сердце, сам знаешь, так легко не разбивается. Он был благодарен богу за одно то, что я не стал монахом.
Тут он замолчал, невольно подумав о Пьере Абеляре.
– У меня был друг, – продолжал Сенред, понизив голос, – первенец рыцаря, и вся семья была уверена, что он изберет военную профессию, как того требует обычай. Но мой друг был буквально одержим философией. Он сказал, что поедет учиться в парижский коллеж или покончит с собой. Ему удалось убедить своего младшего брата, чтобы тот стал рыцарем. Но когда я теперь думаю об этом, – сказал Сенред, – сдается мне, что для мира было бы куда лучше, если бы мой друг Пьер избрал военную профессию. Хотя он и наделен поистине блистательным умом, в его душе нет никакого тяготения к церкви. И уж конечно, в нем нет ни христианской кротости, ни смирения. Вряд ли благословен тот день, когда он принялся за изучение и преподавание философии. Никто даже не представлял себе, сколько горя он может принести людям. И какого горя! Уж лучше бы он просто убивал их, став рыцарем.
Фламандец уже не слушал его. Он вдруг показал на утес впереди.
– Смотри, как там волнуется вода… Увидишь, что сейчас будет, парень.
Из-за утеса выплыли два баркаса и направились вниз по течению к тяжело нагруженному баркасу.
Фламандец тихо выругался.
– Приготовиться к бою, – скомандовал капитан.
Парусный баркас с низкими бортами старался поближе к ним подобраться, очевидно, готовясь к абордажу. Тяжело груженное судно графа де Суйи могло маневрировать лишь с большим трудом. Сенред перевел взгляд на другой баркас, заполненный мужчинами всех возрастов, от седых стариков до безусых юнцов, лица которых ясно свидетельствовали о том, что их терзает жестокий голод и, чтобы завладеть продовольствием, они готовы безжалостно вырезать весь экипаж.
– Пираты! – Фламандец пытался оттолкнуть крючья, которые пираты стремились зацепить за скамьи, чтобы подтянуться поближе. – Эти дьяволы собираются идти на абордаж.
Через несколько мгновений им уже пришлось защищать свои жизни. Капитан баркаса, стоявший за штурвалом, повернул к берегу. Он знал, что их единственный шанс – высадиться и сражаться на суше.
Сенред не имел ни малейшего желания сражаться с голодными французами, не за этим он ехал в Париж. А ведь он был уже совсем недалеко от цели.
Как только баркас коснулся днищем прибрежной гальки, Сенред спрыгнул в воду. Обернувшись, он увидел, что экипаж пока еще сдерживает напор нападающих. Будь капитан поумнее, он откупился бы от этих несчастных, отдав им часть провизии, но Сенред знал, что этого не произойдет. Они будут сражаться, пока одна сторона не вырежет другую.
Он взбежал на прибрежный холм и, оглянувшись в последний раз, увидел лежащий на боку баркас и сражающихся противников. В следующий миг он бросился бежать прочь.
Аржантей располагался на берегу петляющей по долине Сены севернее Парижа. День выдался теплый. Вспотев от быстрого подъема по склону прибрежного холма, Сенред увидел широкую каштановую аллею и в самом ее конце – монастырь.
При виде монастыря его охватило какое-то зловещее предчувствие. Что-то было не так. У главных ворот, где в любое время дня толпилось много просящих подаяния, сейчас не было ни души. Перед воротами валялся фургон с отломанным колесом. Монастырь имел явно необитаемый вид.
Пробежав несколько последних шагов, Сенред очутился у дубовой двери, схватился за узловатую веревку и дернул ее, чтобы позвонить в колокол.
– Есть кто-нибудь? – закричал он. – Во имя Отца и Сына, откликнитесь!
Отзвонив, колокол замолчал, и наступила тишина. Только, кружась возле каштанов, щебетали какие-то птицы, да где-то в окрестных полях мычала корова. Сенред положил руки на деревянную дверь и прижался к ней головой.
«Монахини еще не могли покинуть обители, – подумал он. – Если судить по словам монаха, епископ должен получить разрешение на закрытие монастыря. А на это наверняка понадобятся многие месяцы».
