Рафаэль оставил за Мелисандрой право разузнать, где остановился Моррис, и принялся осматривать отель, в котором колониальный стиль и арт-деко сосуществовали с той же беззаботной непринужденностью, с какой радостно общались между собой все обитатели Синерии. Он провел рукой по глянцевой поверхности столика под лампой, привлеченный его чрезвычайной чистотой, постучал по нему пальцами. Все здесь сверкало: старые серебряные пепельницы, зеркала, стекла больших окон, в которых виднелись затейливые деревья парка.
Женщина-портье покинула свое место, и Рафаэль заметил, насколько чиста ее одежда, юбка и черный жакет, нейлоновые чулки, туфли на каблуке. За время путешествия по реке Эрман несколько часов подряд рассказывал ему об отеле и его хозяине Хайме как о редчайших феноменах, наглядно объяснявших способность жителей Синерии создавать свое время, которое двигалось в обратном направлении по отношению к остальному миру. Хайме хотел сделать все так, чтобы гости отеля думали, что находятся в прошлом, предсказуемом и галантном веке. Персонал вел себя с достоинством и был предельно аккуратным: номера, скатерти, мебель отличались чистотой. Так что через некоторое время гость начинал задаваться вопросом, не являлись ли все аномалии вне стен этого ограниченного пространства плодом его воображения. Как ни сильна была растерянность гостя, в конечном счете он признавал, что профессиональное достоинство могло существовать даже при худших обстоятельствах. Он видел, рассказывал Эрман, как плакали многие контрабандисты, даже самые твердолобые, потрясенные этим редким подобием героизма. Он сам в каждое из своих путешествий выражал хозяину отеля свое почтение, снабжая Хайме горничными и аксессуарами для его кабинета, или привозил ему редкие книги, чтобы пополнить его огромную коллекцию мемуаров и биографий мажордомов прошлого.
Портье появилась через некоторое время и пригласила их пройти в кабинет за конторкой. Там был Моррис в компании с Хайме. Рафаэль удивился, когда увидел, что лицо Хайме действительно походило на лицо каких-то мифических персонажей. Он был рассудителен и почтителен, в его приветливых глазах читалась привычка наблюдать и угадывать чужие желания, его узкие губы выдавали отсутствие вспыльчивости и благоразумие, а ухоженные тонкие руки дополняли весь этот ансамбль. Ему удавалось без тени лакейства пригласить человека, прекрасно знающего толк в искусстве оказания знаков внимания, стать достойным гостем. Оглядевшись по сторонам, Рафаэль спросил себя, где приобрел этот человек понятие о том, что сервис можно возвести в категорию искусства. Хайме предложил присесть и без всякой наигранности оказал гостеприимство, распорядившись подать им полдник, состоящий из кофе, пирожных и маленьких сандвичей с огурцом.
Офис был скромным и чистым. На одной из высоких стен висели полки с книгами, о которых говорил Эрман. На другой стене красовалась огромная коллекция фотографий, запечатлевших перестройку старого здания и открытие отеля, висели фотографии некоторых известных посетителей. Среди них выделялся Джерард Шаммер, первый человек, ступивший на Марс, который впоследствии с миссией доброй воли под эгидой самого президента Соединенных Штатов совершил путешествие по богом забытым регионам мира, повествуя о чудесах космоса.
Хайме выразил уважение к семейству Мелисандры. Он помнил ее бабушку донью Марию еще молодой. Она скучала в компании своих чванливых родственников и проводила праздники, беседуя с прислугой, первой пробовала бутерброды, готовившиеся на кухне. Она была настоящей дамой, сказал он, хотя никогда не хотела, чтобы ее воспринимали как-то неправильно, и делала все возможное, чтобы таковой не казаться. Конечно, во времена бабушки Мелисандры многие в Синерии пытались строить из себя важных персон, какими на самом деле не являлись. В конце концов, он устал работать на тех, кто не может отличить вилку для рыбы от вилки для салата. Поэтому решил поднапрячься, и жизнь наконец позволила ему купить это здание, где он смог продемонстрировать свою профессию во всем ее великолепии. Ни провинциальная наивность, ни денежные затруднения не смогли сломить его решимости с честью следовать строгим нормам своего ремесла.
Хайме был очень педантичным. Его церемониальный вид вполне мог быть приписан какой-то одержимости его разума, вынужденного искать необычные каналы для попытки самосовершенствования. Однако было в этой мании несомненное благородство его духа, инстинктивная мудрость, осознание того, что какой-то элемент вселенских ресурсов содержал всю информацию о том, что некий человек находит смысл и достоинство, хорошо выполняя свою работу, какой бы незначительной она ни казалась окружающим. Хозяин гостиницы поведал гостям истории, рассказанные постояльцами, утверждавшими, что были в Васлале. Их оказалось немного, сказал он, может, трое или четверо иностранцев, которых он больше никогда не встречал в этих местах, но все они говорили, что опыт преобразил их. Они рассказывали о месте на севере страны, куда попали по чистой случайности и которое таинственно растворилось во время их сна.
Пока Хайме говорил, Моррис постоянно смотрел на часы, вмонтированные в его металлическую руку, не в силах скрыть нетерпение поскорее вернуться к Энграсии. Он провел день у своего знакомого часовщика, используя его изящные инструменты, чтобы калибровать свои датчики на металлической руке, которыми ему надо будет вечером точно определить уровень радиации и проверить груз, выгружаемый в этот час мальчишками на пристань. Визит Мелисандры и Рафаэля затянулся на гораздо большее время, нежели Моррис предполагал. Ночь приближалась быстрыми темпами, а у него оставалось еще столько дел. Однако он не хотел прерывать беседу.
Он знал, какой притягательностью обладали Хайме и вся окружавшая его атмосфера. В сопоставлении с городским хаосом отель не просто был островком порядка и деловитости, но и реликвией канувшего в Лету прошлого. Хайме — очень любопытный персонаж. Несмотря на то что Моррис с ним был достаточно давно знаком, он не представлял наверняка, находил ли хозяин гостиницы какую-то долю здравого смысла в безумии, или же это было совершенно гармоничное помешательство, создававшее иллюзию здравого смысла. Моррис никак не мог определить, был ли мирок, созданный Хайме, для него спасением или же являлся разрушительной силой. Он решил помолчать еще пятнадцать минут, по истечении которых поднялся со стула и жестом указал Мелисандре и Рафаэлю, что пора возвращаться.
Они вышли из отеля, когда уже опускалась ночь. Теплый ветер дул с озера, поэтому влажность воздуха увеличилась. Мелисандра куталась в кофту, скрестив руки на груди, и съежилась возле кузова джипа, прикидывая, как найти спасение от ветра в машине с открытым верхом. Рафаэль ехал на переднем сиденье рядом с Моррисом. Сзади головы обоих походили на небывалые луковицы какого-то экзотического цветка. Они беседовали об Эспада, но ветер уносил их слова, и ей едва удавалось расслышать какой-нибудь слог, мгновенно проносившийся мимо нее, когда на поворотах звуки летели в ее сторону. Она могла бы наклониться вперед, но не сделала этого, а предпочла опереться затылком на ледяной металл, выступающий из-за обивки сидений, и смотреть на черное небо.
Хоакин имел совершенно отличный от Рафаэля взгляд на братьев Эспада. Для него существовало два класса людей, и Эспада относились к категории, ему противоположной. Это можно определить как манихейство
[17]
, учение простое, но эффективное. С Рафаэлем все было совсем не так просто, и, возможно, ее привлекало в нем именно это: его желание понять скрытые мотивации поступков людей, не судя только по их внешности, не навешивая на них сразу те или иные ярлыки. Для него понятия добро и зло были присущи всем и вся. Конечно, это видение мира могло бы в конечном итоге превратить его в стороннего наблюдателя и не вмешиваться в ход событий. Он не мог рассчитывать на силу, которая является результатом действия в соответствии с определенными принципами.
