Спустившись в кабинет отеля, она узнала новость, что Педро приехал из Лас-Лусеса, чтобы сообщить, что дон Хосе и Мерседес спасены. Он, скорее всего, вернется позднее, чтобы поведать детали, сказал Хайме. Он должен был отъехать по какому-то срочному делу.
— Но что он говорил? Что еще он сказал? — в нетерпении спрашивала она.
— Что твой дедушка так подавлен и безутешен из-за смерти Энграсии, что все подумали, что она, наверное, значила для него гораздо больше, чем он это ранее показывал. Когда люди Эспада приехали в имение и заключили его и Мерседес под домашний арест, он держался до отчаяния отважно, но, едва узнал о приключившемся с Энграсией, пал духом и впал в глубокую тоску.
Хайме сказал ей, что сопротивление Хоакина и жителей поместья сыграло решающую роль, когда они расстроили попытку солдат окружить дом и поджечь его. После новости о кончине братьев их люди исчезли.
Мелисандра вынуждена была смириться с этим сжатым рассказом. Единственным плюсом в ее недолгом заключении было то, что она не знала, что происходит в поместье. Она и думать не хотела об отчаянии, которое парализовало бы ее перед осознанием собственного бессилия и невозможности прийти им на помощь.
Рафаэль прервал свое неизменное занятие запечатления на камеру всего, что происходило в городе, чтобы проводить Хайме, Жозуэ и Мелисандру на склад Энграсии. Девушка не понимала его желания снимать все подряд. Она предпочитала, чтобы некоторые воспоминания просто стерлись бы из ее памяти. Ей не нравилась идея подчинить воспоминания воле, сохранить каждое лицо, каждый жест. Память вольна свободно вносить коррекции в воспоминания, подслащивать их или напрочь стирать.
Путники вышли на широкую тропинку, идущую вдоль берега озера. Мелисандра положила голову на плечо Рафаэля, чувствуя, что наконец, после стольких дней, противоборствующие половинки ее натуры снова слились воедино. Стало возможным просто закрыть глаза и ощутить тепло солнца, услышать шум воды, обрести спрятавшееся где-то глубоко сердце, вытащить его, все еще робкое и пугливое, чтобы оно выглянуло и увидело облака, которые ветер распускал, словно пряжу. Внучка поэта вспомнила свое удивление, ощущение чего-то нового, когда высадилась здесь на берег, ее глаза не привыкли видеть ничего, кроме зелени, зелени реки, что способна была притупить острие даже самой острой боли.
Они прошли через железную калитку, по круглой площадке мимо безразличного священника, продолжавшего смотреть в свой катехизис. Мелисандра будто почувствовала горе остальных. Теперь их объединяло не только свое горе, но и облегчение от сознания, что они в нем не одиноки. В здании царила тишина. Каждая колонна, каждая стена, каждый предмет были теперь лишены жизни, которая некогда делала их теплыми и приветливыми. Все выглядело так печально: расшатанный стол, где происходил обмен, коридоры с нагромождениями ящиков от письменных столов, какой-то башмак, поломанная люлька, пух, бумаги, разбросанные ветром, печь для сжигания мусора в глубине двора, среди пальм, одежда, висящая на медной проволоке. Возможно, всегда так и было. Возможно, если бы не непомерная человечность Энграсии, любовь Морриса, жизненная энергия мальчишек. Никогда не смотрели бы они на это необычное здание с такой тоской, с которой только можно смотреть на опустошенный очаг, служивший приютом не только для человеческих существ, но и для отвергнутых предметов, которые здесь вновь обрели ценность: алюминиевые, железные тела, медные, пластмассовые, стеклянные сердца. И вдруг рай земной для этих безжизненных душ осиротел и опустел, не слышно было больше звука шагов, кроме этих — пустых, скорбных, с неохотой направляющихся в покои Энграсии, которые оказались погруженными в атмосферу покрытой пылью и паутиной древности. И только попугай расхаживал, жалуясь, словно собака, на свое одиночество. В полумраке белый конверт ловил свет на угловом столе.
— Энграсия сказала мне, что оставляет тебе все свои вещи, подумала, что они могут тебе понадобиться, — сказал Жозуэ. — И чтобы ты отвезла книги, которые захочешь, своему дедушке, — добавил он, делая над собой усилие, чтобы голос его вдруг не оборвался.
Мелисандра села на диван с письмом в руке. Оглянулась назад на лучи полуденного солнца, не понимая, как так получилось, что здесь, внутри, уже наступил вечер. В первый раз за много дней она заскучала по своему дедушке.
Мужчины вышли заниматься какими-то неотложными делами. Она осталась одна. Какой смысл, в конце концов, имело все, что произошло? — спросила она себя, разорвала конверт. Ее поразил каллиграфический убористый почерк:
«Дорогая Мелисандра!
Почему я не поговорила с тобой об этом, пока еще было возможно, чтобы ты посмотрела мне в глаза, задала вопросы? Не знаю. Запрещая себе самой в течение долгого времени, в эти дни, ожидая своего конца, я снова вспоминала Васлалу. Это очень больно для меня, и я склонялась к тому, чтобы увиливать от боли, ловко так изворачиваться. Но так у меня больше не выходит, боль моего тела разбудила старые боли моей души. Я вижу тебя, и я вижу себя в твоем возрасте: борьба сердца и разума в погоне за старыми мечтами, которые мы каким-то таинственным образом прихлебнули в мутной воде чрева наших матерей. А какими были бы люди, если бы не мечтали? В каком пресном, сером, циничном мире мы жили бы? Человечество построило себя в погоне за мечтами. Но, в силу того, что мир стал все больше усложняться и запутываться, это знаменовало конец эры мечтаний. Мы достаточно уже намечтались, и настало время быть практичными и понять, что мечты опасны. А они опасны, Мелисандра. Они настолько опасны, насколько мы этого сами хотим.
Я подавала кофе на собраниях, на которых твой дедушка и его друзья-поэты обсуждали денно и нощно основание Васлалы. Не знаю, сколько мне тогда было лет, потому что я никогда не знала своего возраста, но была очень молода, хотя уже чувствовала себя женщиной. Я всегда очень долго разносила кофе, распределяла чашки, сахар, молоко. Руки у меня всегда были неуклюжими, слишком большими. Не один раз, заслушавшись мужчин, я проливала горячий кофе им на брюки, или у меня падали чашки, ложки. Все ругали меня, кроме твоего дедушки. Он что-то увидел во мне. А я влюбилась в него без памяти. Я смотрела на него как овечка. Благодаря его протекции мне позволили слушать их разговоры, я сидела на полу, в уголке, пока они вели беседы об этом эгалитарном и хрупком мире, где любовь, взаимодействие и хорошая община были бы основами для учреждения счастья, которого ни я, ни они никогда не знали.
Когда случился государственный переворот и было решено, что это самый подходящий момент отправляться в Васлалу, я упросила твоего дедушку взять меня с собой. Я думаю, что на тот момент он меня немного любил. Он не хотел оставлять меня влачить жизнь прислуги, после того как ощутил во мне желание другой жизни.
У меня совсем мало времени, и я устала. Полагаю, дон Хосе рассказывал тебе некоторые подробности об основании Васлалы, но, зная его, я уверена, что он опустил все негативное и, конечно же, все, что произошло между нами.
Мы начали с того, что захотели быть крайне демократичными. Мы назначили директивный орган, состоящий из поэтов, каждый из которых курировал определенную отрасль общественной жизни. Однако власть была в руках ассамблеи, в ее состав входили члены общины старше шестнадцати лет. Каждый вечер, как только садилось солнце, мы собирались все вместе. Собрания длились бесконечно, но были увлекательными и бодрящими. Какое-то время все шло очень хорошо, но потом вдруг мы поняли, что функционирование общины требовало множества правил и урегулирований. Каждый понимал под ответственностью нечто свое. Когда мы принялись определять обязанности и их границы, ассамблея превратилась в сборище настоящих апостолов и пророков. О какой демократии могла идти речь, Мелисандра, если у всех были настолько разные ценности? Многих волновали бытовые проблемы — жилища, еда, одежда, воспитание детей, в то время как для поэтов было важно создать новые жизненные принципы, новый язык и новые формы отношений. Нужно было определить сферы жизнедеятельности, сказали представители ассамблеи, прежде чем волноваться об определении свободы.
