Глава 9
Какое-то время после этих событий дела шли так, как хотелось мистеру Маблу. В Сайднэм-колледже его встретили благожелательно, и Джон без всяких проблем был принят туда. С Винни оказалось сложнее. Мистер Мабл раздобыл список всех привилегированных женских школ Лондона, но все старания записать Винни в одну из них пока заканчивались ничем. В этих школах, естественно, не очень-то хотели принимать пятнадцатилетнюю девочку, которая до сих пор жила в лондонском пригороде, пользующемся сомнительной репутацией, да еще училась в государственной школе. В конце концов ее взяли в Беркширскую школу, оказавшуюся самой дорогой из всех, — и в доме Маблов началась нервная суета: надо было снабдить Винни множеством самых разных вещей. Правила школы требовали, чтобы у девочки, среди прочего, были: повседневные и вечерние платья, специальная спортивная форма, а в довершение всего — костюм и сапожки для верховой езды. Мистер Мабл таял от счастья. Гардеробом дочери он гордился куда больше, чем сама Винни.
И в один прекрасный день это свершилось. Мистер и миссис Мабл (он — в своем лучшем костюме, чтобы произвести впечатление на других родителей; она — с заплаканными глазами и в наряде, который никак не соответствовал потраченным на него деньгам) проводили Винни в новую школу. В тот же день Джон надел сине-белую форменную фуражку Сайднэма и отправился в колледж, находившийся в двух милях от дома, пешком. Он без всякого восторга думал о том, что скоро ему предстоит узнать тайны регби и моральный кодекс привилегированного колледжа.
Правда, в последнее время отец держался с ним дружелюбно, даже заискивающе. Джон получал карманных денег столько, сколько хотел, а в конце Малькольм-роуд, в маленьком гараже, уже стояла мечта его сердца — двухцилиндровый мотоцикл марки «джайент-твин». Всю минувшую неделю Джон обкатывал его, проезжая в день в среднем миль по сто, и с наслаждением изучал его своенравный характер, бесстрашно, на полной скорости взлетая на вершины холмов, откуда открывался вид на чудеснейшие пейзажи, что находились в окрестностях Лондона, но были вне пределов возможностей обычного велосипеда. Когда он возился со своим «джайент-твином», ему легче было не думать о том, как он будет прощаться с друзьями и со своей прежней школой, где провел без малого пять лет.
Джон чувствовал себя бесконечно несчастным. Не только из-за перехода в колледж: главной причиной была ситуация дома. Не меньше пяти вечеров в неделю отец был пьян; но не это было самой большой проблемой. Пьянство мистера Мабла почти не доставляло беспокойства семье: в такие вечера он удалялся в гостиную и сидел там в одиночестве, глядя в окно. Джону лишь дважды пришлось вмешаться в ссору между родителями — когда он боялся, как бы с матерью что-нибудь не случилось. Но мальчик подсознательно чувствовал, что в доме поселилась какая-то большая беда, куда серьезнее, чем отцовское пристрастие к выпивке. Мать за последнее время сильно исхудала, словно от недоедания, Джон часто замечал на лице у нее следы слез. Возможно, плакала она из-за капризов и грубых выходок отца… К этому добавлялась постоянная усталость, связанная с непомерным объемом домашней работы: отец по-прежнему противился всяким попыткам взять хотя бы приходящую прислугу. Джон не мог уяснить себе причину его нынешней мрачности и ворчливости; правда, отец раньше, еще до визита к ним Джеймса Мидленда, и пил сверх нормы, и, порой без всякого повода, обижал мать… Неприятный характер отца Джон принимал как данность — вроде ядовитых цветков и плодов у какого-нибудь растения.
И все же он, каким-то шестым чувством, догадывался, что отец ненавидит его. И отвечал ему такой же озлобленной ненавистью. Подарки, которыми отец засыпал его в последнее время, Джон принимал — у него не было выбора. Но благодарить за них отца не собирался: в глубине души он подозревал, что подарки эти — лишь форма подкупа и получает он их для того, чтобы закрывать глаза на что-то более важное.
Но что говорить — в пятнадцатилетнем возрасте трудно быть проницательным, замечая то, что сокрыто под внешней оболочкой. Мыслил Джон еще как ребенок: то есть скорее чувствовал, чем понимал. Это, однако, лишь усугубляло тяжесть, лежащую на душе.
Удивительно ли, что за последнее время Джон часто бывал один? Он вообще любил одиночество, и обстоятельства укрепляли в нем эту черту. В колледже он оказался на положении парии, вечного новичка. Будь ему, скажем, всего тринадцать, он попал бы здесь в младший класс, был бы окружен такими же неопытными, как он, неловкими подростками — и рано или поздно привык, сдружился бы с ними; от него никто бы не ждал, чтобы он знал все тонкости местного неписаного кодекса поведения, столь важные в этом возрасте: он бы естественным образом нашел тех, кто ему близок. Но Джон попал сразу в предвыпускной класс. Здесь давно сложились разные группы и клики, и ни в одной из них Джону не нашлось места. Одноклассники и не пытались скрыть, как их забавляют его невольные промахи. То, что он пришел сюда из какой-то зачуханной школы, которую все они презирали, вовсе не прибавляло ему авторитета. Джон страдал от того, что с ним обращались как с человеком второго сорта, страдал — и не умел скрыть этого. В результате травля только усилилась: высмеивать «малыша Мабла» стало в классе не просто забавой, но и обязанностью. Кончилось тем, что Джон возненавидел свой класс и благодарил Бога, что приходит сюда лишь на занятия, общаясь с одноклассниками только тогда, когда это допускают демократические правила спортивных соревнований.
Но, к величайшему его несчастью, столь же плохо складывались его отношения с приятелями по прежней школе. Он старался встречаться с ними как можно чаще, поддерживать старую дружбу, но вскоре понял, что это едва ли возможно. Они относились к нему с подозрением, ловили на малейших признаках высокомерия и моментально обижались. Да и свободное время у них совпадало редко: в колледже не было занятий по средам, школа же отдыхала в субботу, и былые друзья не желали ради него сокращать свои экскурсии. Кроме того, у Джона был мотоцикл — станет ли он потеть, крутя вместе с ними педали велосипеда?.. И в этом была доля истины: познав блаженство стремительной гонки, он быстро охладел к велосипедным прогулкам. Уступая настойчивым приглашениям Джона, ребята раз или два приходили к нему домой; но Джон скоро обнаружил, что не слишком рад их приходу. Да и они ощущали себя неловко в забитых золоченой мебелью комнатах. Мистер Мабл не очень-то разговаривал с ними; видно было к тому же, что он нетрезв. Мнительный Джон не без основания полагал, что, говоря между собой о семействе Маблов, его приятели легко находят поводы для злорадных острот. Он ругал себя за то, что считает их способными на такое, но изменить ничего не мог.
Короче говоря, у Джона осталось одно утешение — мотоцикл. Тяжелый и мощный, он стал ему чуть ли не братом: он делил с ним все беды, а маленькие неполадки отвлекали мысли мальчика от отца и от атмосферы неблагополучия, которая царила в доме.
Мистера Мабла в какой-то мере оправдывало то, что он понятия не имел о проблемах, мучивших его сына. Ему самому было о чем размышлять, и вопросы, которые он пытался решить, в буквальном смысле были вопросами жизни и смерти. Старые страхи по-прежнему держали его в своей власти, как ни внушал он себе, что у него и сын теперь в колледже, и дочь — в зверски дорогой Беркширской школе, а сверх того, есть еще нечто совсем новое, небывалое — в одном из домиков на соседней улице, с табличкой на парадной двери: «Мадам Коллинз, модная женская одежда». Но даже сладкое томление, навеянное мыслями о соблазнительной француженке, не могло оторвать его от сторожевого поста в гостиной, возле окна, выходившего в сад.
