Мистер Мабл кожей ощутил этот интерес. Он проклинал доктора про себя, под рубашкой у него тек холодный пот.
— Ну хорошо. Завтра к вечеру я к вам загляну, — сказал Аткинсон.
Так он и сделал. На следующей неделе он приходил к Маблам дважды в день.
А Мабл все это время терзался страхом и едва держался на ногах под грузом навалившихся на него забот. Все обстояло куда как скверно. От одного лишь Аткинсона, который все замечал своим острым взглядом, можно было сойти с ума; а тут еще над ним вновь нависли, мучая его сильнее, чем когда-либо прежде, былые кошмары. Мабл ловил себя на том, что его беспокойный мозг изобретает все новые и новые варианты, в основе которых одна мысль: догадается ли о чем-нибудь Аткинсон или нет, поймет ли он что-нибудь в бормотании Энни?.. И что думают Аткинсон и соседи о причине отказа Мабла от помощи?.. Он знал, что все они давно заинтригованы тем, что происходит в доме; знал, что все они с завистью и злорадством обсуждают их покупки, платья Энни, великосветское поведение Винни, что их невероятно интересует, куда делась Винни… Правда, они, скорее всего, уверены, что она вернулась в интернат.
Тревожила его и Энни. Она была трудной больной. С мужем она едва разговаривала, а впадая в беспамятство, с ужасом отворачивалась от него. Она требовала постоянной заботы. Готовя ей еду, он чувствовал, что ничего более трудного ему в жизни не приходилось делать. Действительно, он никогда не стоял у плиты, не возился с кастрюлями. Варить кое-как было нельзя: чертов Аткинсон то и дело являлся и просил показать, а то и пробовал блюда, которые Мабл готовил для Энни. Маблу приходилось сражаться и с поваренной книгой миссис Битон — той самой, которую столько изучала, чтобы угодить своему дорогому Уиллу, бедная Энни; и вести переговоры с торговцами, которые в последнее время все чаще его навещали: Аткинсон был очень строг, он не разрешал ему оставлять больную без присмотра и уходить надолго. Мабл, весь в мыле, бегал из кухни то к парадной двери, то в спальню — Энни то и дело звонила в оставленный возле постели колокольчик, — потом опять возвращался к плите. Редко ему удавалось хотя бы со второй попытки приготовить что-то съедобное; плита уже снилась ему во сне…
И все время над ним висела угроза, что он сам заболеет. Тогда уж Аткинсон не станет его слушать и обоих уложит в больницу. А если он тоже начнет бредить, как Энни?.. От одной этой мысли он холодел и впадал в столбняк. Нет, он должен, как никогда, следить за своим здоровьем. Раньше он не думал об этом — и вот расплата! Мабл то и дело совал себе под мышку градусник, внимательно разглядывал себя в зеркало. Он даже от виски отказался на время, хотя безумно тосковал по нему.
Постоянное напряжение сильно мучило его. Полные забот дни, беспокойные ночи — ему приходилось часто вставать из-за Энки — невероятным грузом легли на его и без того истрепанные нервы. Не мог забыть он и о клумбе… Немудрено, что его мания завладевала им все сильнее. Часто бывало: разбуженный ночью колокольчиком Энни, он вскакивал, делал, что требовалось, а потом, крадучись, спускался в гостиную, чтобы посмотреть в окно на клумбу и убедиться, что там все по-старому. Иногда — раньше с ним подобного не было — он даже просыпался сам, мучимый неопределенным страхом, и бежал все к тому же окну.
Как ни странно, Энни поправилась. На это не рассчитывал даже Аткинсон, но главное, Энни сама не хотела выздоравливать. Просто не хотела, и все. Она хотела умереть.
Но она поправилась. Жар, не отпускавший ее много дней, спал. Она лежала исхудавшая, бледная, с изможденным, как обычно у выздоравливающих, лицом. Аткинсон отменил компрессы, которые то и дело менял ей Мабл. Она уже садилась в кровати, похожая в своей ночной рубашке, сплошь из вышивки и кружев, в халате и чепце на странную белую мумию. Доктор объяснил Маблу, что опасность еще не вполне миновала: после приступа лихорадки могут быть рецидивы. Не исключены осложнения на сердце, даже воспаление легких, так что миссис Мабл не должна торопиться вставать.
— Конечно, — добавил Аткинсон, — трудно допустить, что она встанет. Она слишком слаба, чтобы стоять на ногах.
Энни в задумчивости лежала в постели. Мысли ее были ясными, голова — чистой и свежей, как зимнее утро; такое бывает после долгих периодов жара. Но ею овладела ужасная убийственная депрессия — тоже частое следствие затяжной болезни, — которая способна омрачить даже безоблачное будущее. А у Энни будущее совсем не было безоблачным. Она слышала, как муж ходит внизу, выполняя бесконечную череду домашних дел… От одной мысли о нем у нее пересыхали и начинали болеть губы. Нет, Энни не ненавидела мужа, даже сейчас она не была способна на это. Она чувствовала, что ненавидит себя. Она потеряла его любовь, ту любовь, что ненадолго сделала мир прекрасным. Заглядывая вперед — насколько она была способна на это, — Энни не видела там никакого просвета. Сознание, что ей известна страшная тайна — известно, что находится в заброшенной клумбе, — причиняло ей боль. Нет, в будущем у нее нет ничего хорошего. Она охотно взглянула бы в глаза опасности, нависшей над мужем — и, как она хорошо понимала, над ней тоже, — если бы была уверена, что Уилл хочет этого. Но ей было ясно: он желает как раз обратного. Мабл был бы рад, если бы она не стояла у него на пути. А она?.. Она тоже ушла бы с его пути, ушла с превеликой охотой.
И тут мысли ее свернули на новую колею. Ведь сделать это легко! Конечно, было бы проще, если бы она умерла от гриппа… Но она не умерла… И миссис Мабл попыталась вспомнить, что было написано в той книге о ядовитом веществе, пузырек с которым стоит в ванной комнате, в закрытом шкафчике на стене… Смерть наступает практически мгновенно… Смерть наступает практически мгновенно…
Это значит: легкая, мгновенная смерть. Никаких забот, никаких трудностей! О, это было бы лучше всего!.. Мысли текли свободно и ясно. Уилл сейчас внизу, какое-то время он ей не будет мешать. Можно сделать это сейчас же — и сразу освободиться от всех проблем. Освободиться от невыносимой тяжести…
Энни сбросила с себя одеяло, спустила ноги на пол. И сразу почувствовала, как плохо держат ее ноги. Комната медленно, потом все быстрее закружилась перед глазами. Энни едва не упала; собрав все силы, она успела схватиться за кровать — и рухнула на нее. Прошло несколько минут, прежде чем к ней вернулось сознание. Она опять попыталась встать, двигаясь теперь осторожнее, и все равно было очень трудно сохранить равновесие. Ходить она не может, это ясно. Но это не остановило ее…
Медленно, очень медленно она опустилась на пол — и поползла на четвереньках к окну. Это было невероятно трудно, то и дело она ложилась и отдыхала. Холодный воздух и запах линолеума наполнили ей легкие, она дрожала от этого запаха и от слабости.
Добравшись до комода, она, цепляясь за ручки ящиков, подтянулась и встала, качаясь на подгибающихся ногах. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы приспособиться к вертикальному положению. Один раз ее опасно повело в сторону, она едва успела ухватиться за угол комода. Потом она выдвинула один из ящиков и сделала то, что хотела сделать в течение всей болезни: вынула чужое письмо и перечитала его, насколько позволяли ей полные слез глаза. Нет, никакой ошибки!.. И никакой надежды… Оно действительно начиналось словами: «Милый, родной мой Уилл…» Иронии она снова не уловила… Слабость и головокружение навалились на нее. Она положила письмо в ящик и закрыла его.
