– И эта басня напоминает тебе о Куртуазе?
– Она много о ком мне напоминает.
– Но мы все пьем, пока не напьемся, – возразил Бенефиций. – И едим, пока не утратим способности есть. Наша жизнь – нескончаемый пир.
Он сунул в рот остаток теплой пышки, наслаждаясь ее сочной мягкостью.
– Например, завтра я буду охотиться на больших белых акул у побережья Австралии, вооруженный только длинным ножом. Весьма вероятно, меня там сожрут живьем. Но на следующий день я проснусь целый и невредимый, каким сижу перед тобой сейчас.
– Но в другом теле, – заметила она, – и ничего не помня о том, что случилось.
– Я не особо уверен, – расхохотался Бенефиций, – что хочу помнить, как меня ела акула.
– Но какой смысл делать что-то опасное, если тебе нечего терять?
– Забавно, что ты сказала… Я часто думаю то же самое о любви.
Воцарилось неловкое молчание. Какого черта я вообще заговорил о любви, думал он. Какой-то дурацкий переход вышел – от перспективы быть съеденным заживо прямиком к любви.
Тысячелетия спустя переход уже не казался ему таким уж дурацким – скорее пророческим.
– Любовь или акулы – какая разница? – сказала она. – Разве все это не бессмысленно, если…
– Да, Джорджиана? Если что?..
– Если ты не можешь потерпеть неудачу.
Он мог бы сказать ей, что и ему ведомы неудачи. Мог бы сказать, что он – катастрофический неудачник в любви, если, конечно, никогда не любить – это неудача. На какое-то невыносимое мгновение ему показалось, что он сейчас заплачет. Он не плакал… сколько же? Лет пятьсот или больше? Когда это было последний раз? Он даже и вспомнить не мог, да и какое это имело значение? Возможно, сегодня просто плохой день; вот если, скажем, его завтра съест акула, день тоже будет не лучший. К счастью, человеческая память хранит только последний пакет загрузки на психею.
– Ты когда-нибудь любила, Джорджиана? – спросил он.
Она покачала головой. Все так же не глядя на него. Именно этот отказ встречаться глазами тогда и свел его с ума, думал Бенефиций через много веков копаний в себе. Если бы тогда, в тот миг на перекрестке, она посмотрела на него, чары прикосновения могли бы и рассеяться. Он бы удовлетворил свое любопытство, убедился, что перед ним всего лишь обычная девчонка, финитиссиум, недостойная его внимания. Он мог бы на этом остановиться.
Но она не взглянула на него, и именно этот неподаренный взгляд – куда там случайной встрече рук! – подписал Бенефицию вечный приговор.
– Какая жалость, – вздохнул он. – Я думал, ты сможешь мне рассказать, на что это похоже.
– Но вы же любите миссис Пейдж, – запротестовала девушка, наконец поднимая на него глаза.
Но он этого уже не увидел. Он отвернулся.
На следующее утро Бенефиций уехал в Австралию, без Куртуазы – она ужасно, до абсурда, если вдуматься, боялась океана. Он победил четырех акул в первый же день, но на второй удача ему изменила. Двадцатифутовое чудовище взвилось из глубин, сильно удивив охотника, разорвало его на кусочки и уволокло искромсанные останки в бессветную пучину. Его персист вернулся домой с психеей хозяина, куда в ночь перед злосчастным погружением сделали последний бэк-ап, и уже через час после приземления Бенефиция загрузили в новое тело, зарезервированное еще перед отпуском. О своем позоре он, естественно, ничего не помнил. Это противное воспоминание кануло в небытие вместе с телом, которое сейчас медленно переваривалось в желудках маленьких безмолвных обитателей морского дна, давеча облагодетельствованных акулой.
На следующее утро после возвращения он сидел на балконе с кофе и выключенным ментбоксом: одна только мысль о дикторских голосах в голове вызывала зубовный скрежет. Позади открылась дверь. Он обернулся с предвкушающей улыбкой, ожидая увидеть Джорджиану с очередной тарелкой пышек. Кажется, с их последней встречи прошла уйма времени, а не какая-то там пара дней.
– В чем дело? – спросила Куртуаза. – Почему ты так удивляешься при виде меня?
– Я думал, ты спишь, – непринужденно ответил он.
Жена скользнула в соседнее кресло. Она была нагая. Новорожденное солнце ласкало ее светоносную плоть, ее безупречную кожу. Бенефиций глотнул кофе и отвел взгляд.
– Ты улыбался, а теперь перестал, – отметила Куртуаза. – Ты находишь меня безобразной?
– Что за бред ты несешь!
– Скажи, какое тело тебе бы хотелось, и я его поменяю.
– Нет-нет, дорогая. Не нужно ничего менять. Я все равно люблю тебя, независимо от того, во что ты одета.
– Мне не нравятся твои зубы, – заявила она.
– Зубы?
– Они слишком длинные. Огромные, как у лошади. С какой стати ты выбрал тело с такими зубищами?
Он заставил себя рассмеяться.
– Конечно, чтобы лучше съесть тебя, моя любовь.
Она наморщила носик.
– Тут чем-то пахнет.
– Это костры внизу. Мне даже нравится.
– Не понимаю, как они это выносят.
– У них вряд ли есть выбор.
– У них нет. Зато есть у нас. – Она потянулась, над головой взлетели ее обнаженные руки. – Пойдем внутрь, и ты сможешь доставить мне наслаждение… прямо этими вот большими зубами.
– Конечно, дорогая. Можно, я сначала допью кофе?
– Мы не занимались любовью с самого твоего возвращения из Австралии. Что-то не так?
Кофе уже практически заледенел. Он все равно сделал глоток. Очень маленький глоток.
– Нет.
– Интересно, у тебя только зубы слишком большие?
Она поднялась. Куртуаза была божественна, безупречна: он не смотрел на нее. Дверь за женой закрылась, и Бенефиций включил ментбокс на полную громкость, чтобы только заглушить собственные мысли. Через несколько минут дверь снова отворилась; он закрыл глаза. Когда он открыл их, перед ним стояла Джорджиана, одетая в обычную тускло-серую униформу персиста. Бенефиций улыбнулся, хотя и осторожно, чуть-чуть. Новые зубы с их выдающимся размером не давали о себе забыть.
– Джорджиана! А где мои пышки?
– Миссис Пейдж послала меня отыскать вас, сэр.
– Зачем это? – поразился он. – Она прекрасно знает, где я.
– Она сказала: вы то ли с балкона свалились ненароком, то ли заблудились по дороге в спальню.
Бенефиций упивался контрастом между двумя лицами. Куртуаза была ошеломительно прекрасна. Эти черты могла позволить себе только дочь Спула; этот лик заставил бы устыдиться и Елену. Джорджиана была мила, но так обычна, что рядом с хозяйкой выглядела невзрачной. Тогда почему именно при виде этого невзрачного личика внутри у Бенефиция распускалось что-то сияющее и благоуханное?
