Наутро я нашла тетрадь, заполненную до конца восхитительными палочками, и смертельно обиделась. Сначала я устроила скандал дома, а потом не хотела показывать тетрадь в школе, в любом случае — не как собственное творение. Только много позже я разобралась, какие чувства меня обуревали. Так вот: не хочу я ни чужих заслуг, ни чужих ошибок, все должно быть мое. Иначе это своего рода мошенничество или незаслуженная несправедливость, и то и другое для меня совершенно неприемлемо.
Первый класс я закончила, как нормальный ребенок, на одни пятерки, после чего началась война.
До самой смерти не забуду визг трех первых услышанных бомб. Уже было известно, что это воздушный налет, люди выскакивали из домов и прятались под деревьями. Отца не было, только мать и я. Мы стояли под деревом, мать прижимала меня к себе, визг и вой нарастали, и в какой-то ужасный момент мне показалось, что бомба упадет прямо нам под ноги. Упали три бомбы, но взорвались в отдалении, а меня охватил нечеловеческий страх. Три первые бомбы упали на Груец третьего сентября. Этот чудовищный тридцать девятый год… чудо Господне, что я вообще его пережила, и вовсе не потому, что в меня стреляли. Такая дурацкая мысль не пришла в голову даже немцам. Я могла сто раз погибнуть по другим причинам.
Отца не было, его призвали в армию, но до армии он не добрался, увяз в пинских болотах, вместе с каким-то товарищем по несчастью. Они голодали и холодали, пару недель питались в деревеньках только постным супчиком-крупником. Были в том крупнике только пшено да вода. Как-то раз товарищ по несчастью мечтательно сказал отцу:
— Знаешь, вот закончится эта проклятая война, вернусь я домой и сварю агромадный такой котел крупника… — И на миг умолк.
Отец испугался, решил, что парень рехнулся.
— И что? — спросил он ласково.
— Вынесу этот котел на лестницу, поставлю… и ка-а-ак наподдам ногой!
Война еще не закончилась, когда оба вернулись домой. Насчет котла крупника я ничего не знаю, может, его и пнули с лестницы.
А в это время мама решила забрать ребенка и бежать в деревню. К счастью, в роли здравого разума выступила наша последняя домработница, которая и взяла под опеку свою нескладную хозяйку. Это благодаря ей я осталась жива.
Глубокой осенью мы вернулись домой, а вскоре появился отец и снова занял свой пост в банке. Фамилия у него была немецкая, и его обязали подписать список фольксдойче,
[3]
чего он делать совершенно не собирался, заранее смирившись с последствиями.
И тут случилось совершенно непредвиденное недоразумение.
В Груйце проживал еврей с такой же фамилией, и имя у него начиналось с такой же буквы, только жил он, естественно, по совершенно другому адресу. Отец получил приказ подписать список фольксдойче, но в приказе было указано имя еврея — Йосель. Отец немедленно этим воспользовался и заявил, что это ошибка. Немецкий он знал, так что договориться сумел. Какой-то фриц принял сказанное к сведению, и возле фамилии отца поставил галочку. Таким образом, все само рассосалось, эта галочка все решила, и больше никто к отцу не приставал. Немцы наверняка были уверены, что директор банка список фольксдойчей подписал.
В финансовых проблемах я стала разбираться лет этак в девять. Тогда я узнала, что до войны у отца были сто пятьдесят тысяч злотых долгов, потому что он гарантировал векселя кому попало, не допуская мысли, что кто-нибудь из должников окажется нечестным. Нечестными оказались большинство, довоенный долг отец уплатил после войны по весьма льготному пересчету.
Моя чудовищно расточительная мать, паникерша по натуре, выплакивала свои тревоги на этой почве в жилетку девятилетней дочери, и уже тогда я почувствовала в себе ответственность за наши деньги. Это был несомненный идиотизм: у нас уже было хозяйство, в которое мы превратили мамин садик, у нас были корова, лошадь, свиньи, множество кур, уток, гусей и индюшек, нам было что есть, отец работал, и враг к нему относился благосклонно и только под конец войны начал подозревать, что тут что-то нечисто. Возможно, все слегка обнаглели, и замечательная работа господина директора банка стала приносить слишком явную пользу Крестьянским Батальонам и местным партизанским формированиям. Подробностей я не знаю, потому что была ребенком, а отец на эту тему молчал, как камень, вплоть до самого своего ареста. Несколько слов он позволил себе проронить только после войны.
Первые военные каникулы я провела в Залесье. Люцина и Тереса сняли там виллу на лето, вилла стояла в садике вблизи железнодорожных путей. Мама непрерывно курсировала между Груйцем и Варшавой, привозя бабушке с дедушкой продукты, а по дороге выбрасывая из окна всякие передачи для нас. Время от времени приезжала родня, все играли в прятки, а дурацкие развлечения взрослых я обожала больше всего на свете.
В этом Залесье разводили кур и уток, и я до сих пор диву даюсь, как из-за пеструшек маму не пристрелили немцы. Факт, у нее было особое разрешение, на перевозку пятнадцати пернатых голов в любом направлении, которое мой отец выдавил из фрицев, но судьбе было угодно, чтобы на станции в Груйце аккурат произошла облава на продукты. У всех всё отобрали, в том числе кур у мамы, а она, взбешенная и вооруженная своим разрешением, начала скандально требовать возврата. Этих кур она везла не на продажу, а своим сестрам в Залесье, и требовала правосудия.
Немцы опупели от ее наглости, отсчитали пятнадцать штук курочек и пытались ей отдать, но тут оказалось, что часть птиц передохла, а остальные не в том возрасте, в каком нужно. Мать пришла в ярость и стала швырять в немцев дохлыми курами. Фрицы окончательно потеряли голову и с редким усердием стали искать ей живых, ровнехонько шестинедельных кур, не старше и не моложе, пока не умилостивили мамочку, вместо того чтобы, как водится, пристрелить ее на месте.
Куры благополучно доехали до места назначения.
Тогда еще война меня не коснулась. Кроме бомб, которые какое-то время валились нам на головы, кроме страшной толчеи, царящей на дорогах и шоссе, и атмосферы паники, кроме весьма специфического настроения на варшавских улицах, которое я улавливала почти собачьим чутьем, кроме страшного момента, когда вместе с дедушкой я увидела, что осталось от пятого этажа нашего дома, отчего у меня кровь застыла в жилах, кроме каких-то, собственно говоря, мелочей, я не знала серьезных кошмаров. Но все-таки что-то мою психику зацепило. Там, в Залесье, я как-то увидела обычного немецкого солдата, который просто шел вдоль железной дороги. Я почему-то долго провожала его взглядом и вдруг почувствовала совершенно недетскую, страшную, слишком огромную для меня ненависть. Ненависть к войне, к немцам, лично к этому солдату.
На следующий год я научилась ездить на велосипеде и посчитала это огромным достижением. Все это, разумеется, происходило в нашем «поместье», которое в конце концов стало свершившимся фактом. Сельское житие вовсе медом не казалось. Обязанностей у меня было море, и далеко не все вызывали восторг. Крапива с лебедой для уток, тысячелистник для индюшек… до сего дня при виде этих трав у меня перед глазами встают голодные орды птиц — я носила им траву целыми охапками.
