Обратил ли он внимание на прекрасные окна с частыми переплетами, на чудесный тюдорианский портик, на просторную террасу — или же он увидел только просевшую крышу, выщербленные ступени у входа, каминную трубу, которая, подобно Пизанской башне, накренилась в южную сторону? Повернулся ли он к своей жене со словами: «Эта развалина, моя дорогая, потребует немалых вложений»? В глубине души и мать, и Таня, и я знали все это, но предпочитали не говорить на столь грустную тему. Ибо мы понимали, что наступит день, когда придется делать капитальный ремонт, после которого дому придет конец.
Леди Джейн неторопливой рысью добралась до портика, перед которым кончались следы шин. На юго-западе солнце все еще стояло высоко в небе, отражаясь в оконных стеклах, блестевших, как расплавленное золото; белая герань, разросшаяся в каменных вазах, распространяла дурманящие запахи, а излучина реки блестела тысячами серебряных искр. Как всегда, при виде дома я испустила вздох удовлетворения. Прежде чем мать вернется с шестичасовым автобусом, мне предстояло управиться с десятком мелких дел. Кроме того, если на будущей неделе я приму приглашение Робби, необходимо закончить летнее платье в цветочек, которое я только что раскроила. Или же, если мы собираемся спускаться по реке до моря, стоит надеть мои лучшие льняные брюки и довязать свитер.
Поскольку в голову не приходило ничего более существенного, чем вся эта мелочевка, я заставила Леди Джейн миновать дом, после чего, резко повернув налево, мы выехали на мощенный плитами конюшенный двор. Лошадиные подковы звонко цокали по камню, и несколько белых голубей, делая вид, что испугались, взлетели в квадрат синего неба. Затем Леди Джейн привычно остановилась у старой кормушки. Соскочив с двуколки, я распрягла лошадь и закатила легкую коляску под ветхий навес. Вернувшись, я присела на угол кормушки и, пока Леди Джейн пила, погладила ее по носу; я заметила, что голуби вернулись во двор и, притворяясь, что чем-то заняты, с надеждой поглядывали, оставлю ли я открытой кормушку с зерном.
Только тогда я заметила какой-то белый прямоугольник, начерченный мелом в дальнем конце двора.
Я с недоумением рассматривала его, когда маленький медный колокольчик, висящий на стене у меня над головой, дрогнув, издал трель, давая понять, что кто-то потянул металлическую ручку звонка у парадных дверей.
Даже не услышав, как подъехала машина, я поняла, кто это был. Я даже точно представляла, как он выглядит. Невысокий и коренастый, напористый и настойчивый. Я не удивилась бы, узнав, что он тут все осмотрел, не смущаясь нашим отсутствием, и вывел этот меловой прямоугольник, отметив подходящее место (хотя я бы его не выбрала) для фотосъемки, которая уже была у него на уме. Не то, чтобы я протестовала против нее, просто придерживалась свойственного англичанам стойкого убеждения, что мой дом — моя крепость, и мне не нравились люди, которые шныряют вокруг, когда хозяев нет дома.
Так что я не торопилась. Я завела в стойло Леди Джейн и повесила на крюк пучок сена. Прежде чем я успела вытереть руки, колокольчик снова задребезжал. На этот раз можно было не сомневаться: гостя снедает нетерпение. Резкий металлический звук пронзил мягкую тишину дома, вонзившись в нее, как нож в масло, а колокольчик у задних дверей, приводимый в действие тем же механизмом, чуть не сорвался с места.
— Ладно! — крикнула я. — Уже иду! — Хотя никто не мог меня расслышать из-за толстых стен нашего большого дома. «Может быть, — сказала я себе, — это кто-то вроде тех посетителей на прошлой неделе, что зашли осведомиться, нет ли у нас чаю со сливками. Или снова заявились члены общества рыболовов, которые хотели поудить в Дервенте. Или студенты географического факультета, что пишут работу о речных течениях».
Мои шаги гулко отдались по изразцам кухонных помещений; затем я миновала дверь, обтянутую зеленой байкой, отделявшую жилые помещения дома от рабочих, и теперь под моими ногами не так резко, но отчетливо поскрипывали отполированные плашки старого дубового паркета в холле.
Кто бы там ни был за дверью, он, должно быть, услышал мое приближение, поскольку новых звонков не последовало. Тем не менее, я, как ни странно, чувствовала томившее его нетерпение, пока справлялась со старыми металлическими запорами на массивной двери. Необходимо объяснить, что, поскольку у нас нет возможности содержать весь дом, мы с матерью и Таня, когда она приезжает, проводим время почти исключительно на кухне, а наши друзья всегда, минуя арку и двор за ней, входят через заднюю дверь. Парадный вход используется лишь незнакомыми визитерами, которые появляется довольно редко, поэтому справиться с тяжелыми створками не так-то просто. Наконец я распахнула их. Кто же это?
Первым делом мне пришло в голову, что он разительно отличается от созданного мною образа. Он, конечно же, был тем самым незнакомцем из гостиницы, поскольку у другого края аллеи стояла его большая белая машина. Но он был высок и строен, и, хотя солнце светило ему в спину и лицо его было в тени, я заметила, что он очень смуглый и юный. Затем я отметила, что, несмотря на его непринужденную осанку, он, в самом деле полон нетерпения, которое и заставляло его трезвонить в дверь. Он был переполнен сдерживаемой агрессивной энергией — энергией и нетерпеливостью, которые он тщательно скрывал за внешней расслабленностью. Это кажущееся спокойствие никого бы не обмануло.
Одет он был достаточно небрежно — светлые хлопчатобумажные брюки, темно-синяя льняная рубашка и мокасины. Но поскольку этот облик противоречил внутреннему напряжению гостя, небрежность его одежды создавала впечатление продуманной элегантности. Его открытые руки, лицо и шея были покрыты таким темным загаром, что я усомнилась было, англичанин ли он, но его голос, когда он сказал «добрый день», был таким же английским, как и яблоневый сад в Дервент-Лэнгли. Не было никаких сомнений, что именно его я и слышала из-за живой изгороди «Белого оленя».
Я ответила на его приветствие, и мы несколько секунд молча изучали друг друга. Не знаю, естественное ли то было для него выражение или же его просто не заботило, как он выглядит, но его густые черные брови сошлись на переносице, образовав легкую морщинку. Кроме того, у него были очень темно-голубые глаза со странным синеватым оттенком, напоминающим блеск драгоценного камня. Строго говоря, о его несгибаемой решительности говорило не только выражение лица, но и вся лепка черепа.
Затем, рассмотрев меня с головы до ног, от выгоревших на солнце растрепанных волос («мешок для лоскутов», как называла мою прическу Таня) до подошв сандалий, незнакомец сказал:
— Предполагаю, что я, в самом деле в Холлиуэлл-Грейндж.
— Да, так и есть.
— Отлично. — Он вскинул бровь. — А то мне показалось, что я попал в другое место.
— Вы были…
— Сегодня я уже заезжал пару раз, — сказал он, и, рассердившись сама на себя, я услышала, что приношу ему извинения:
— В самом деле? Прошу прошения. Мне пришлось выйти.
— Ничего страшного. — Он, в самом деле простил меня, одарив сдержанной улыбкой, не лишенной, впрочем, определенного обаяния. У него были белоснежные зубы, и улыбка разительно изменила его. Он прищурился, и жесткие линии лица, похоже, смягчились. — Вы не могли знать, что я сегодня приеду.
