Старый Сардул расплакался. Когда ему дали патроны, он протянул трясущуюся руку, но не взял их. Он сделал слабый, неловкий жест и вдруг вскрикнул, срываясь на визг:
— Полковник-сагиб, это невозможно! Никогда, никогда я не проявлял неповиновения — никогда не нарушал присяги! Сагиб, не просите меня об этом — возьмите что угодно, даже саму мою жизнь! Но не мою честь! — Он бросил свой «энфилд», заламывая руки: — Сагиб, я…
— Дурак! — загрохотал Кармайкл-Смит. — Ты полагаешь, что я прикажу тебе уронить свою честь? Неужели кто-либо думает, что я способен на это? Говорю тебе, патроны чисты! Посмотри на старшего хавилдара — посмотри на Маккарам-Хана! Неужели они бесчестные люди? Нет — но они и не мятежные псы!
Это был не лучший способ разговора со старым сипаем — Сардул завопил как безумный, но так и не коснулся патронов. Раздача продолжалась; когда разносчики патронов дошли до конца шеренг, оказалось, что только четверо солдат из девяноста взяли новые заряды — четверо и еще незыблемый столп преданности Флэши Маккарам-Хан (он помнил свой долг, как, впрочем, и про свою выгоду).
Кармайкл-Смит едва мог говорить от душившей его ярости, но вел он себя достаточно примитивно, обещая нам ужасное возмездие, и наконец вынужден был распустить строй. Солдаты разошлись в полном молчании — одни с окаменевшими лицами, другие — с озабоченными, некоторые (вроде старого Сардула) открыто плакали, но большинство были просто угрюмыми. Кстати, никто не бросил ни слова упрека тем из нас, кто взял патроны, — так много было среди сипаев последователей нашего терпеливого малыша Тома Брауна.
Конечно, всего этого Кармайкл-Смит понять не мог. Он думал, что отказ от патронов вызван откровенной тупостью сипаев, взбудораженных несколькими недовольными. Так оно, в общем, и было, но прежде всего за этим стояли искренние религиозные чувства и недоверие к Сиркару. Если бы у генерала оставалась хоть капля соображения, он бы на время оставил эту возню с патронами и добился, чтобы эти умники из Калькутты прислали новые, которые сипаи могли бы смазывать сами (что, как мне кажется, было сделано в других гарнизонах). Кармайкл-Смит мог бы для примера наказать одного-двоих ослушников из числа старых солдат, но ему этого было недостаточно. Его посмели ослушаться его собственные солдаты и он не намерен был оставлять это дело безнаказанным. Так что все восемьдесят пять человек были отданы под трибунал и суд, составленный исключительно из туземных офицеров, приговорил солдат к десяти годам каторжных работ.
Не могу сказать, что испытывал особую симпатию к осужденным, — любой, кто готов провести десяток лет в каменоломнях из-за своих суеверий, по-моему, не заслуживает сочувствия. Но должен сказать, что после того как судебное решение было вынесено, выполнить его решили наихудшим образом — вместо того чтобы по-тихому отправить восемьдесят пять осужденных в тюрьму, этот шут Хьюитт решил, чтобы весь мир — а в особенности все остальные сипаи — увидели как поступают с мятежниками, так что публичная церемония наказания была назначена на следующую субботу.
Само по себе мне это понравилось, поскольку я также должен был при этом присутствовать и, таким образом, был избавлен от очередной экскурсии в Алигат с миссис Лесли — аппетиты этой женщины к все новым экспериментам постоянно росли и я бы с удовольствием отдохнул от нее с недельку. Но с официальной точки зрения, эта церемония была глупым, опасным фарсом и в результате едва не стоила нам целой Индии.
Восход в то утро был багровым и угрюмым, небо нависало тяжелыми облаками и резкие порывы горячего ветра гнали пыль по майдану. Дышать было практически нечем, так как на плацу собрался весь гарнизон — гвардейские драгуны с обнаженными саблями; бенгальская артиллерия с британскими канонирами и их туземными помощниками в кожаных штанах, стоящими у пушек. Ряд за рядом туземная пехота в красных мундирах, заполнила почти все свободное место, а в центре Хьюитт и его штаб, а также Кармайкл-Смит и командиры полков, все верхом. Затем вывели и построили в две шеренги восемьдесят пять осужденных. Они были в полной форме, за одним исключением — все босиком.
Не помню, видел ли я когда-нибудь более безрадостную картину, чем вид этих двух серых шеренг, выставленных на позор, пока кто-то зачитывал решение суда, а затем медленно забили барабаны и церемония началась.
На своем веку мне довелось присутствовать на стольких экзекуциях, что всех я уже и не упомню и в большинстве своем они мне нравились. Есть что-то захватывающее в казни через повешение или порядочной порке, а когда я впервые увидал, как человека разорвало выстрелом из пушки — это было в Кабуле — то, помню, не мог отвести глаз от этого зрелища. Я замечал также, что большинство благочестивых и гуманных людей, всегда стремятся при этом занять самые удобные места и, даже делая вид, будто они огорчены и шокированы увиденным, стараются все же не пропустить ни одной интересной подробности. Но то, что произошло тогда в Мируте, превосходило все увиденное ранее — и весьма отлично от всех экзекуций, которые я помню. Обычно эти мероприятия вызывают возбуждение, страх или даже экзальтацию, но здесь была только мрачная депрессия, которая словно окутывала весь обширный плац.
Под медленную барабанную дробь хавилдар с двумя наиками шли вдоль шеренг осужденных, обрывая с мундиров форменные пуговицы; они были подрезаны заранее, чтобы облегчить процесс обрывания, и вскоре перед длинными серыми шеренгами появились кучки пуговиц, тускло блестящих в рассветных лучах душного утра; серые куртки обвисли бесформенными мешками, над каждым из которых темнело мрачное смуглое лицо.
Затем началась заковка в кандалы. Группы оружейников, каждую из которых возглавлял английский сержант, переходили от одного осужденного к другому, надевая на их лодыжки тяжелые цепи; быстрый перестук молотков и барабанный бой сливались в жуткую мелодию: клинк-клан-бум! Клинк-клан-бум! — к которой присоединилось тонкое подвывание откуда-то из-за рядов туземной пехоты.
«Заставьте этих проклятых нытиков замолчать!» — крикнул кто-то из офицеров, другой пролаял приказ, раздалось несколько слабых вскриков и вой стих. Но тут его подхватили сами осужденные; некоторые из них стояли, другие, плача, присели на корточки в своих цепях. Я видел, как старый Сардул, стоя на коленях посыпал свою голову прахом и бил кулаком по земле; Кудрат-Али стоял по стойке «смирно», глядя прямо перед собой; мой сосед по койке, Пир-Али, который, к моему удивлению, также отказался взять патроны, — что-то злобно бормотал стоящему рядом солдату; Рам Мангла потрясал кулаком и что-то кричал. Шум, доносящийся из серых шеренг, все усиливался и старший хавилдар, выйдя из строя, прорычал: «Чуббарао! Молчать!» — а молотки все стучали, а барабаны все били — никогда не слышал столь адской музыки. Старый Сардул, должно быть, обращался к Кармайкл-Смиту, протягивая руки; Рам Мангал начал выкрикивать проклятья еще громче, а стоящий неподалеку от меня сержант-англичанин из бомбейской артиллерии выбил свою трубку о колесо пушки, сплюнул и произнес:
— Клянусь Иисусом, вот черномазый ублюдок, которого я с удовольствием примотал бы к жерлу своей пушки! Далеко бы разлетелись его потроха, а, Пэдди?
