Лакшмибай с саблей в руке была среди своих пуштунов. Похоже, она что-то кричала им, а затем ударила клинком наскочившего было гусара, разминулась с ним, когда он пронесся мимо, и на мгновение я потерял ее в свалке. Скрежетали сабли, с дьявольским шумом палили пистолеты, и вдруг, пятясь, показалась белая кобыла и принцесса была в седле, но все же отступала, бросив поводья; на секунду мне почудилось, что она падает, но ей все же удалось удержаться, а ее лошадь повернула и бросилась из свалки — и тут мое сердце замерло, так как я заметил, что рани прижимает руки к животу и бессильно склоняет голову. В этот момент какой-то британский солдат направил своего скакуна прямо на белую кобылу и когда кони столкнулись, наотмашь рубанул Лакшмибай саблей — я громко застонал и прикрыл глаза, а когда вновь открыл их, она уже лежала в пыли и даже издали я видел пурпурное пятно, расплывающееся на ее белом плаще.
Я побежал к принцессе — похоже, за мной мчались какие-то всадники, но я не обратил на них внимания — но оступился и упал. Когда же я снова поднялся на ноги, то увидел, как она корчится в пыли; шарф и шлем свалились у нее с головы, она била ногами и царапала свое тело ногтями, а лицо ее, наполовину закрытое разметавшимися волосами, было перекошено в жуткой гримасе агонии. Это выглядело отвратительно и я мог только, остолбенев, с ужасом смотреть на нее. О, если бы это было в романе, то конечно же, я подбежал бы к ней, прижал ее голову к груди и поцеловал, а она бы смотрела на меня с тихой улыбкой и прошептала что-то нежное, пока не закрыла бы глаз навеки — столь же прекрасная после смерти, как и при жизни — но на самом деле люди не умирают так красиво, даже владычица Джханси. Она еще раз изогнулась в конвульсиях, а затем упала ничком — и я понял, что она умерла. [XLVII*]
Думаю, что только тогда в голове у меня наконец снова прояснилось.
Всего в двадцати ярдах от меня продолжалась адская свалка, а я был безоружным и бессильным, да к тому же по уши вымазанным в грязи. Тут я с радостью отметил, что в голову мне пришла здравая мысль — прежде всего выбраться из этой мясорубки, пока меня не зацепит пуля или клинок. Я вскочил на ноги и бросился бежать даже прежде, чем эта мысль успела полностью оформиться — я бежал наугад, но все время внимательно оглядывался по сторонам в поисках безопасного уголка или лошади, потерявшей своего седока. Я нырнул в нуллах, врезался в кого-то, вскочил на ноги и бросился вдоль ущелья, мимо группы панди в высоких шапках, которые карабкались по стенам, занимая позиции для стрельбы, перепрыгнул через разбитую повозку — и вдруг — о, чудное видение! — заметил лошадь, рядом с которой, сжимая поводья, сидел на коленях какой-то раненый черномазый. Один пинок — и он опрокинулся на землю, а я взлетел в седло и помчался прочь. Низко пригнувшись, я несся галопом — но тут фонтан грязи вырос прямо передо мной от пушечного ядра, которое принеслось откуда-то и ударило в стену ущелья. Последнее, что я помню — как лошадь опрокинулась на спину и что-то с ослепительной болью ударило меня по левой руке; а дальше нечто неимоверно тяжелое обрушилось мне на голову, красный туман поплыл перед глазами и я потерял сознание.
Я же говорил, что самое худшее еще ждало меня впереди, не так ли? Ну что ж, если вы читали всю мою хронику Великого мятежа, то, если в вас есть хоть капля жалости, должны признать, что я и без того получил свою порцию неприятностей — даже сам Кэмпбелл позже сказал, что мне пришлось несладко. Но и Роуз лично заявил, что если бы не узнал про обстоятельства моего появления в Гвалиоре от надежных свидетелей, то никогда бы не поверил этому. Это самая страшная история, — признал генерал, — которую ему когда-либо доводилось слышать при всем его военном опыте. Он еще все удивлялся, как я при этом не лишился рассудка — и тут я присоединяюсь к его изумлению. Вот как это случилось.
Я пришел в себя и, как это часто бывает в подобных случаях, очень четко вспомнил последний момент перед потерей сознания. Итак, я в седле и скачу во весь дух, вдруг вижу, как ядро ударяет в песчаный край нуллаха — так почему же, с раздражением удивился я, теперь мне приходится стоять, прислонившись к чему-то твердому, а передо мной маячит нечто вроде полированной поверхности стола? Голова у меня раскалывалась от боли, перед глазами плыли ослепительные огненные круги, так что я быстро зажмурился. Затем я попробовал шевельнуться, но не смог, так как что-то держало меня; в ушах звенело, а совсем рядом раздавался гул каких-то голосов, но я не мог разобрать, о чем говорят. «Какого черта они не заткнутся», — подумал я, и хотел было сказать, чтобы все замолчали, но голос не слушался меня. Я снова дернулся было, чтобы отодвинуться от чего-то твердого, упиравшегося мне в грудь, так что напрягся — и тут невыразимая боль вдруг пронзила мою грудь и левую руку. Эта резкая, обжигающая боль была столь сильной, что я громко застонал, снова и снова, на что какой-то голос прокричал по-английски прямо мне в ухо:
— О, еще один негодяй очнулся! Сунь кляп в пасть этому ублюдку, Энди!
Кто-то схватил меня за волосы и запрокинул мне голову, я снова застонал, выпучив глаза от боли, и увидел ослепительно голубое небо и чье-то красное, потное лицо всего лишь в нескольких дюймах от моего. Прежде чем мне удалось издать еще хоть один звук, мне в рот запихнули грязную мокрую тряпку, от чего я чуть было снова не потерял сознание, и плотно перехватили ее матерчатой повязкой, затянув узел у меня на затылке. Теперь я не мог издать ни звука, и когда я попробовал поднять руки, чтобы вытащить эту мерзость изо рта, то понял, почему не могу шевельнуться. Мои руки были привязаны к какому-то предмету, конец которого упирался мне в живот. С трудом приоткрыв глаза, часто моргая, преодолевая дикую боль в голове и левой руке, я попытался сфокусировать взгляд; несколько секунд перед глазами мелькал лишь калейдоскоп теней и вспышек — и потом я вдруг увидел это.
Я был привязан к дулу пушки — стальное жерло упиралось прямо в мое туловище, а руки были накрепко прикручены к гладкому коричневому стволу. Я смотрел поверх этого ствола, между двух высоких колес, где у лафета стояли два британских солдата, ковыряясь в запальном отверстии, и один из них говорил другому:
— Нет, черт побери, ничего похожего на наши модели из Вулвича. Нет вытяжного шнура, Джимми, мой мальчик — так что нам придется самим поднести сюда фитиль, и тогда все будет в порядке.
— Как бы она потом не соскочила с лафета, а? — ответил другой. — В ней забит четырехфунтовый заряд и каменное ядро. А вдруг ее разорвет?
— Спросишь вот его — после выстрела! — проворчал первый, ткнув в меня пальцем и оба громко расхохотались. — Ты же расскажешь нам, а, Самбо?
[182]
Сперва я не понял, в чем дело, — про что это, дьявол побери, они толкуют? И как эти грязные собаки смеют обращаться к полковнику, называя его «Самбо»? А у одного из них при этом из ухмыляющегося рта торчала еще и трубка! Злость буквально распирала меня, пока я смотрел на красные рожи этих деревенщин, косящиеся на меня. Я было хотел закричать: «Черт бы побрал ваши глаза, проклятые ублюдки! Как вы смеете — да вы знаете, кто я, вы, грязные свиньи? Да я запорю вас до смерти…» — но все эти слова лишь беззвучно застряли в моей глотке, придавленные этим мерзким кляпом. А затем понемногу до меня стало доходить, где я и что со мной случилось, так что казалось, что мой мозг лопнет от невероятного ужаса всего происходящего. Как позже сказал Роуз, я просто должен был сойти с ума. И на секунду мне показалось, что так оно и произошло.
